— Все равно риск большой. И дачный поселок, и «зеленка» — рай для снайперов. Потери будут почти наверняка, даже при самом удачном раскладе. Стоит ли живых ребят терять, за тех, кому уже все равно… Вот вопросец-то! — Голос коменданта глух и горек. Что ни говори, а окончательное решение — за ним. Тяжкая ответственность.
— Шопен, а тебе я вообще приказывать не могу. Закончилась ваша командировка. Все. Нет вас здесь… В общем так, мужики: пусть каждый еще раз подумает и окончательно решит. Двадцать минут даю.
На выходе из комендатуры Душман придержал Шопена:
— А что там Дауд про таджикский батальон говорил?
— Да это просто так называли. Сбродный батальон. Фанатики-добровольцы, наемники, авантюристы разные. А большинство — таджики: тамошние националисты темноту и нищету всякую по кишлакам насобирали. Зимой, в первой командировке, мы их тут, за Сунжей, из комплекса зданий ПТУ выбивали. Целый батальон внутренних войск и мой отряд. Три дня топтались, не хотели людей терять: не комплекс, а крепость. С трех сторон — пустыри, с четвертой — речка. На территории — подвалы, как катакомбы. На вторую неделю Дауда к нам прислали. Мы ему тоже тогда не верили. А он попросил отвлекающую атаку с шумихой устроить. И под это дело в комплекс под видом «духовской» поддержки проскочил. С ним всего двенадцать человек было. А тех — больше сотни…
— Ну и?
— Вырезали всех. Тихо, практически без стрельбы.
— Ого. — Серега поежился. — Таких хлопцев, конечно, лучше в друзьях иметь.
— Лучше. Да вот не получается — всех. Я так думаю: у Ильяса такие отчаянные ребятки тоже есть. Так что настраивай своих орлов по-серьезному. Хорошо хоть, у нас с тобой тоже не детский сад.
— Да… — задумчиво протянул тот. И вдруг оживился:
— О, Шопен! Ты где сейчас будешь?
— В кубрике. А что?
— Я принесу кое-что. Специально тебе из Гудермеса тащил, да забыл за суетой этой.
Шопен зашел в расположение. Бойцы спали после бессонной ночи как убитые. Только несколько человек сидели на кроватях, кто зашивая форму, кто разбираясь с амуницией и тихонько переговариваясь. Двое, устроившись за партой, писали письма домой. Симпатичный крепкий парень в трусах и тельняшке, сидя на табурете в самом углу и высунув от напряжения и прилежания язык, тихонько пытался воспроизвести какой-то сложный аккорд на старенькой, заклеенной этикетками от жвачки гитаре.
Шопен постоял возле него, послушал.
Боец, смущенно улыбнувшись, протянул ему инструмент:
— Командир, покажи еще раз. Что-то не катит…
Тот покачал головой:
— Пробуй снова. — Зашел со спины и, склонившись над незадачливым музыкантом, поправил ему пальцы на ладах. — Вот так.
— Ага! — Боец на радостях взял такой звучный аккорд, что пришлось быстро прихлопнуть струны ладонью.
Шопен прошел к своей кровати. Присел на краешек, подперев подбородок кулаком.
Вслушался в негромкий разговор своих парней.
— Здесь закопать, не здесь закопать, во — проблема!
— Ну, не скажи! Пусть от меня хоть кусок останется, но только чтобы дома похоронили.
— А тебе какая будет разница, если уже готов? Ты же все равно ничего не чувствуешь! Кусок тухлого мяса, и все.
— А ты точно знаешь?
— Что?
— Что ничего не чувствуешь? Ты уже на том свете побывал, проверил?
— Хотя, если подумать, — будто и не услышав эту реплику, задумчиво сказал боец, который только что выступал в роли циника-атеиста, — мамке надо куда-то прийти, поплакать. И корефанам — помянуть. О! — оживился он. — А ведь когда поминают, положено рюмку на могилке наливать?
— Ну да…
— Тогда обидно, если души нет. Пропадет продукт.
— Не пропадет. Алкашей видел, сколько на кладбище ошивается?
— Да ладно вы, завелись. Разговор такой чумной. Нашли тему, — недовольно пробасил третий.
— По теме разговор.
Бойцы, оставив свои занятия, выжидающе смотрели на командира.
— Слышали? — покосившись на стоящую на столе рацию, спросил Шопен.
— Слышали.
В кубрик зашел Душман. Таинственно улыбаясь, он что-то нес, спрятав за могучей спиной. Бойцы от любопытства вытянули шеи.
— Вот. В разбитой музыкальной школе нашли. Ребята сразу про тебя вспомнили.
Взвизгнула молния. И из черного дерматинового чехла на свет явилась великолепная акустическая гитара.
У Шопена задрожали пальцы и перехватило дыхание. С полминуты он пытался справиться с комком в горле. Потом еле выговорил, стараясь улыбнуться:
— Спасибо, братишка.
— Спасибом не отделаешься. За тобой концерт, специально для моих орлов. — Серега хлопнул товарища по плечу. — Ладно, я пошел к своим. Они сейчас сидят, думают. — Взглянул на часы: — Десять минут осталось.
Чуть не столкнувшись в дверях с Душманом, вошел заместитель Шопена, направился к командиру:
— Поднимаем ребят? Говорить с ними будем?
— Да. На это дело я по приказу посылать не буду. Пойдут только те, кто сам решит.
Заместитель пошел по рядам, негромко окликая бойцов. Кубрик зашевелился, наполнился гулом голосов.
Шопен опустил голову и бережно погладил струны. Гитара откликнулась тихим звоном, будто радуясь, что после черных развалин и дерматинового плена вновь увидела свет и почувствовала руки настоящего музыканта. Прислушавшись к ее голосу, он удивленно вскинул брови и пробежался ловкими пальцами по тонким серебряным нервам. Гитара мелодично пропела в ответ. Она была почти идеально настроена.
— Ах ты, чертила бородатый, не можешь без сюрпризов! — улыбнулся про себя Шопен и, чуть-чуть подстроив третью струну, взял первый, негромкий аккорд.
Эту песню его бойцы еще не слышали.
Мы придем на могилы братишек,
Как положено, стопки нальем,
И расскажем навеки затихшим,
Как без них мы на свете живем.
Как тоскуют их жены и мамы,
Как детишки растут без отцов,
И оставим под хлебом сто граммов,
И рассыплем охапки цветов.
Мы не будем красивые речи
Над могилами их говорить,
Лишь обнимем друг друга за плечи,
Чтоб друг друга тепло ощутить.
Для салюта возьмем боевые,
Ведь они не боятся свинца…
Пусть увидят их души святые
Бога Сына и Бога Отца.
— Мои готовы. Что мы за мужчины будем, если друзей не сможем похоронить по-человечески? Любой нам в глаза сможет плюнуть. И прав будет. — Карие глаза Дауда блестели дерзкой отвагой. — И еще: Ильяс очень хитрый. За ним — сотни трупов. Будут и еще сотни. А сегодня мы можем поймать его в его же собственную ловушку. Такого случая еще сто лет не будет. Если вы не захотите рисковать, мы сами пойдем.
