— Думать о том, что я похожа на свою бабушку.
«Что же у тебя за бабушка?» — подумал я, но она ответила раньше, чем я спросил:
— Она иногда кажется странной даже мне, жизнь сделала ее такой, что ей трудно общаться с детьми.
«У тебя вообще не было бабушки, — подумал я, — это неправда, потому что не похоже на то, о чем говорил Мавентер.
— Она была уже старая, но держалась прямо и иногда сердилась на нас, детей. А мы удивлялись. Меня это огорчало, потому что все осуждали ее стиль жизни. Никто не понимал, что управляет ею дикарское сердце, которое знает, что она вот-вот умрет. Я думаю, ей было особенно плохо в ноябре. Она рассказывала мне, что у нее совсем отказали ноги, они все в шрамах от корней, хвои и пеньков в лесу, где она гуляет часами, всегда одна, с серпом в руке. Я однажды пошла за ней. Она была как лесной зверь, дикий зверь, который ищет место, чтобы умереть в одиночестве.
Я подумал, но без большой уверенности, что, может быть, эту картинку она, предчувствуя собственную старость, нарисовала в воображении.
Вода пенилась под нами, и мы следили за игрой луны, которая пыталась поймать в свой луч паром; а позже, ночью, в городе началась уже наша игра — из-за того, что было слишком поздно, мы не стали ложиться спать. Мы сели на трамвай, чтобы доехать до порта, место называлось Найхавн.
— Смотри, лодка, — сказала она; мы сложили вещи на набережной и спустились в нее.
— Как тебя зовут? — спросил я, хотя отлично знал, что ее зовут Марсель; этот тип, Мавентер, сказал мне.
— Ты сам должен дать мне имя, — сказала она и повернулась ко мне так резко, что лодка качнулся на воде, и странно строгим показалось мне ее лицо, словно выточенное из старой слоновой кости.
— Ты так близко от меня, — прошептал я, — можно я возьму в руки твое лицо?
Так как она не ответила, я взял ее лицо в руки, и оно легло в них точно, словно изгиб высоких скул был подогнан под мои ладони…
— Теперь закрой глаза, — сказал я, — закрой глаза. — Чтобы поцеловать ее в веки, вздрагивавшие над закрытыми глазами, сиреневые, как растущие по краям болот на юге цветы, название которых я забыл.
— Я назову тебя Победительница, — сказал я, и отпустил ее осторожно, боясь, чтобы мои руки не причинили ей боль, но она вдруг рассмеялась, ее лицо стало очаровательным, свет играл на ее зубах и тонул в глазах, ставших вдруг огромными и еще более загадочными.
— Что ты прячешь в своих чемоданчиках? — спросил я и подумал, что она может не захотеть ответить, потому что даже своего имени она мне не назвала, но она распустила веревку, которая связывала чемоданы, и откинула крышки.
— Это моя свита. Я собираюсь завести себе двор.
И тогда она станет принцессой.
Это был маленький граммофон с пластинками.
— И это тоже моя свита, — добавила она, указав на книжку, лежавшую сверху. — Позвать их?
«Да», — подумал я и сказал:
— Позови их.
— Но тогда ты должен позвать свою свиту.
У меня нет свиты, хотел я ответить, но вспомнил о том, что рассказал мне Мавентер, и сказал:
— Думаю, я тоже смогу их позвать, думаю, что да.
— У тебя ведь есть книжка?
— Да, — сказал я, надеясь, что, хотя большинство людей находит странным, когда кто-то читает стихи, она, может быть, не будет над этим смеяться; и я протянул ей маленькую книжечку, в которую переписывал понравившиеся мне стихи и которую всегда носил с собой.
— Прекрасно, — кивнула она, — в точности, как моя, высочайшей пробы, un très noble cortège. У тебя есть расческа?
Я дал ей свою расческу, она причесалась, привела в порядок одежду и велела мне сделать то же самое.
— Почему? — спросил я; она не ответила, но спросила, где мы находимся.
— В лодке, — ответил я, — в Найхавне, в Копенгагене.
— Да, — сказала она, словно считала это невероятно важным. — Мы привели в порядок волосы, теперь, я думаю, мы можем начать. — И она поставила пластинку, Cortège из «Сонаты» Доминико Скарлатти, и тотчас со стороны Хавнгаде показались три удивительных лодки, украшенные астрами и зеленью; в первой, раскрашенной в осенние цвета, сидел совершенно неподвижный камерный оркестр — чуть колыхались в воздухе серебяные нити париков и края жабо, в остальном же они сидели как нарисованные, пока клавесин исполнял Cortège.
— Это сам Скарлатти, — шепнула она, и я вспомнил, что этот композитор был как-то раз с визитом в доме дядюшки Александра и я был представлен ему, хотя его самого так и не увидел.
— Там и другие есть? — спросил я, но там были только те композиторы, чьи пластинки у нее были.
— Тот, с рыжими волосами, сзади — Вивальди, — показала она, и я заметил, что она чуть покраснела, а он словно поклонился, когда она ткнула в него пальцем.
Лодки проплыли мимо нас.
— Если заглянешь в свою книжечку, узнаешь их, — сказала она. — Погляди-ка! — И она положила книжечку себе на колени. Я видел людей в лодке, они тихонько переговаривались; некоторые были одеты в костюмы минувших эпох и совершенно не помнили о том, что давно состарились и ушли; впрочем, печать старообразности лежала на их лицах.
— Вон Поль Элюар. — Она толкнула меня, и я увидел и прошептал:
— Зачем он здесь?
Она ткнула пальцем в книжечку, и, пока ветер не перевернул страницу, я успел прочесть строки:
Avec tex yeux, je change comme avec les lunes.
и
Pourquoi suis-je si belle?
Parce que mon maotre me lave.[51]
Он пожал нам руки, присел рядом и заговорил с нами — и еще не наступил вечер, а я успел поговорить со многими и представил ей людей из моей свиты, таких, как Каммингс,[52]потому что он написал:
somewhere I never traveled, gladly beyond any experience,
your eyes have their silence…[53]—
заканчивалось это стихотворение так:
the voice of your eyes is deeper than all roses,
nobody, not even the rain, has such small hands.[54]
