Наконец, сделав несколько покупок, Мирзо привел Антона в сапожную лавку и тепло поздоровался с пожилым мужчиной в костюме и тюбетейке, неторопливо прилаживавшему новые каблуки к детским ботинкам:
– Салом, Миша-ака! Как жизнь? Как жена? Как работа? Как дети?
– А, Мирзо! Заходи, дорогой. Места мало, а чай-водка найдем. Когда приехал?
– Дядь Миш! Надо моего друга правильно устроить. – Мирзо махнул Антону, чтоб не встревал, мол, ему, Мирзо, виднее. Растерянный Скавронский чувствовал себя до нелепости глупо.
– Пусть идет в немецкое общежитие. Живут они дружно. Отдельная комната, отдельный вход. Цивилизованно живут. Фамилия у тебя русская?
Антон не знал, что и сказать:
– Наверное. Скавронский, – представился он, – Антон Адамович.
– Адамович? Не еврей?
– Да нет.
– А ты скажись евреем. Начальник охраны тебя точно к немцам подселит.
– Так у меня в документах…
– Э-э-э, ты только намекни, да? Дай ему понять. Ну, мол, мама там у тебя. А он для пользы дела, чтоб самого себя обезопасить, определит нейтральное место жительства, а тебе только того и надо.
– Ну, спасибо за науку! – рассмеялся Антон.
Получилось все в точности так, как и предсказывал старый сапожник.
Немецкое общежитие представляло собой длинное здание, оплетенное виноградной лозой. В мизерных клумбовых лунках головки цветов сомлели на солнцепеке; скрюченные на винограднике листья ждали порыва ветра, чтобы пуститься в пляску осеннего листопада. Опавшие лапы шуршали под ногами. Из веранд выглядывали румяные женщины, покрикивали на детей больше для проформы и, улыбаясь, по-соседски здоровались с Антоном, еще не зная, кто он таков.
Мирзо помог перетащить из машины в комнату нехитрый скарб Антона и уехал. Скавронский достал папиросу, сладко затянулся и сел на пол. На сердце было светло, будто открылась новая страница книги жизни – пока ничем не заполненный лист. Если все будет нормально, то через одиннадцать месяцев ему дадут отпуск. Можно будет попробовать съездить к родителям. Как они там? Он ведь до сих пор так и не написал им ни строчки.
Вдруг он услышал тихое поскуливание и скреб у входа. Поджарый пес чепрачной масти с узко посаженными, как у волка, глазами просунул нос в дверную щель. Вслед за ним гурьбой протиснулись дети, остановились в проеме, задние с хихиканьем подталкивали передних, а те, упираясь, шипели, исподлобья изучая Антона.
– А ты че на полу уселся? – спросил щербатый мальчонка, по-видимому, заводила в этой компании.
– Пока больше не на чем…
Антон потянулся к псу. Собака злобно ощерилась, скосила глаз на детвору, но разрешила погладить себя. Дети одобрительно зашумели. Их щербатый заводила сделал шаг вперед и солидно представился:
– Женька. А его, – он указал на собаку, – Иргизом зовут…
Вечером, уже после того, как в комнате Антона была расставлена мебель, собранная с бору по сосенке, Женька появился опять. Приоткрыл дверь, но заходить не стал и сказал, глядя то в пол, то на стены – в общем, куда угодно, но только не на Антона:
– Тош… А пусть Иргиз у тебя поночует. На улице дождь…
Иргиз разрешения не спросил: плюхнулся к Антоновым ногам, сладко потянулся и задремал, уткнув нос в лапы. Антон с тоской провел по обрубку его уха. Оно дернулось, пес вскочил и боком-боком двинулся к двери. Дико кося глаза, пес оскалился.
– Ну, что ты, пугливый?
Антон развернул ладони, показывая, что в них ничего нет. Медленно, вытягивая узкую морду, как на цыпочках, Иргиз приблизился, издалека принюхиваясь к рукам. Антон встал, собака резко отскочила в сторону. Тогда Скавронский разломил пополам буханку черного хлеба и угостил Иргиза вкусно пахнущей корочкой. Доверившись, Иргиз дал себя осмотреть. Следов осколочных ранений, как и ожидал, Антон на нем не нашел, но такого количества шрамов, сколько было на шкуре собаки, он редко видел даже на зэках.
– Тебе, братан, только татуировок не хватает.
Иргиз вздохнул и полез под раскладушку. Пес явно чего-то остерегался…
Мальчик забрал его рано утром, ничего толком не объяснив, и больше не обращался с просьбами пустить собаку на ночевку.
Детвора жила своей жизнью. По утрам, с сонными глазами и заспанными мордахами, в пионерских галстуках торопились в поселковую школу, а возвращались потрепанными, нередко с фингалами и ссадинами. У Женьки они, кажется, вообще не проходили. «Какой мальчишка не доказывает даже липовую правоту кулаками?» – думал Скавронский и при таких мыслях оставался бы очень долго, если бы не сестра щербатого паренька.
Как-то вечером, когда он не слишком позд-но вернулся с работы, она пришла к нему, стеснительно протягивая на блюде нарезанный пирог с посыпушкой.
– Кухха. Вот решила соседу занести.
– Спасибо, уважили. Да вы присаживайтесь! – Он поторопился освободить стол от посуды с остатками завтрака, а стулья – от брошенных как попало вещей.
Она села, скрестив руки на коленях под фартуком. Антон видел ее неловкость, был тронут тем, что зашла, однако понимал, что этот визит – неспроста.
– У вас хороший паренек, соседка. Простите, не знаю, как вас называть.
– Грета Готфридовна. Зовут Богдановна. Так проще. Пока еще выговоришь. А вы зовите – Грета.
– Хорошо, Грета. Евгений вам сыном приходится?
– Братик он. Младший. Я в семье старшая. Еще мама живая была, как я работаю прачкой. – Тут Антон понял, почему она прикрывает руки. Красные, отекшие, они гармонировали разве что с ее спелым румянцем.
– Давно вы здесь?
Она кивнула:
– Я совсем маленькой была, когда эшелонами нас перегоняли. Тех, что из Самофаловки, – это под Сталинградом, по большей части сюда – в долину. Кто в Шаартузе, кто – в Курган-тюбе. Те, что из Качалинской, – в Казахстан переселенцами пошли. Да я и не помню. Мать рассказывала. Все думала, как нас отец разыскивать будет, а ему и не пришлось. Погиб в июле сорок пятого в Докшицах, в Литве. Встречали здесь «лесных братьев», может, кто из них и моего батю того… Так ведь здесь они тоже не в пансионате.
Еще молодая женщина, Грета своей судьбы так и не устроила. Пока не вырос старший Освальд и не устроился на строительство, света белого не видела. Детей было пятеро, и каждого надо обиходить. Занимали Шпомеры две комнаты в бараке, с той поры как женился Освальд. Теперь у него двое своих ребятишек, а семья жила как одна. Только руки у старшего не доходили до воспитания. С Женькой язык не ладился, может, потому, что чаще, чем надо, старший брат хватался за ремень. А тот – с норовом. Гордый.
– …За Женьку беспокоюсь. Не знаю, кого и просить. Он у нас прям командир какой-то! Собрал вокруг себя таких же разбойников, ладно бы озорничали как, а то драки у них прямо лютые. Приходят сюда из кишлака, вылавливают их поодиночке после школы и бьют. А все из-за собаки. Иргиза на бои натаскивали, люди из Микоянобада на собаку свой интерес имеют, а Женька увел его.
