– Буди своего дружка.
От него шел жуткий запах – смесь дерьма, мочи, гниения и чего-то еще, ржавый металлический запах, я почти узнал его. Я подавил тошноту, наклонился и потряс его за плечо:
– Давай, приятель, пора двигаться.
Мне показалось, старик шевельнулся, но он вдруг начал сползать, очень и очень медленно. Я хотел удержать его, схватился за мокрое одеяло, и он навалился на меня отвратительной массой.
– Ты в порядке? – спросил я.
Фонари высветили его голову на моем плече, голову Иоанна Крестителя, бородатую и окровавленную, с раскрытым ртом и липкой красной коркой на застывшем лице. Мертвая сцена в лучах белого света.
Я пытался встать, и крепкая рука схватила меня, поднимая из грязи. Игры кончились. Полицейский задохнулся от ярости:
– Господи боже! Что же ты натворил, ублюдок?
* * *
Полицейский врач осмотрел меня быстро, по-деловому. Прописал мне горячее питье и признал годным к допросу. Мою одежду положили в пластиковый пакет и выдали белый комбинезон. Я знал из кино, что надо требовать адвоката, и никто не стал меня отговаривать. Меня посадили в холодную камеру. Я взял с койки одеяло и накинул на плечи, но тут меня скрутило от тошноты, и я согнулся над унитазом. Теплым быстрым приливом вышел прописанный доктором горячий чай, потом я сжался от боли и смог выдавить лишь тонкую струйку желчи. Остальное вышло на месте преступления, когда я понял, рядом с чем спал.
Я свернулся в комок, кутаясь в колючее бурое одеяло, не заботясь о том, сколько людей потело в его грубый ворс. Меня трясло. Я подтянул колени к груди; сырость реки точно въелась мне в кости. Я потер одеяло пальцами и почуял животный запах, запах всех предыдущих пленников. Я старался не вспоминать, как за мной захлопнулась дверь и щелкнул замок. Справедливо ли отсидеть срок за преступление, которого я не совершал, взамен того, что я совершил? Накатывал сон. Как можно спать, когда тебя обвиняют в убийстве? На этой мысли я погрузился во мрак. Но ведь эта же мысль терзает меня каждую ночь все эти долгие месяцы.
* * *
Я проснулся от скрежета ключа в замке. Несмотря на кузницу, работающую в моей голове, и грязь, покрывавшую тело, я чувствовал себя посвежевшим. Узнать бы время. Я отдал часы приемщику, а в залитой холодным светом камере невозможно отличить день от ночи. Дверь открылась, вошел полицейский с серым лицом.
– Прибыл ваш адвокат, мистер Уилсон. Вы будете хорошо себя вести? – Я выпрямился на койке и кивнул. – Уж постарайтесь.
Он повернулся и что-то сказал человеку за спиной, потом отступил, придерживая дверь.
В камеру вошла стройная брюнетка.
– Улла? – спросил я, чувствуя, как свежесть окатывает волной. И сразу увидел, что это не Улла. Я пытался вспомнить, где мог ее видеть. – Эйли. – Она равнодушно взглянула на меня, и я добавил: – Я друг Джонни.
Ее лицо прояснилось.
– Да, Уильям.
Полицейский сунул голову в дверь:
– Все в порядке?
Эйли одарила его казенной улыбкой:
– Все хорошо.
Дверь закрылась. Я думал, меня ничто не может смутить, но, глядя на Эйли, мне хотелось спрятаться с головой под грязным одеялом и сидеть так, пока она не уйдет. Я попробовал улыбнуться.
– Кажется, я влип.
Губы Эйли нервно дернулись.
– Вас обвиняют в убийстве. Нам надо решить, как вы себя заявите – виновен или не виновен?
– Я не убивал.
– Хорошо, – ровно сказала она. Наверное, в детстве начиталась историй о несправедливо приговоренных: четверке из Гилдфорда, шестерых из Бирмингема, семье Магуайра.[17]Может, поэтому и подалась в адвокаты, дабы защищать невинных от судебной машины. Но никого из этих людей не обвиняли в избиении беззащитного старика до состояния клубничного джема.
– Это правда, – твердо повторил я. – Я не убивал.
– Хорошо, – также ровно сказала она. На сеансах гипноза ее наверняка первой удаляют из зала. – В двух словах расскажите, что произошло.
Я рассказал, как гулял по берегу Клайда, как угостил старика пивом, как пил на лавочке и как мне вдруг захотелось поделиться с бродягой последней банкой.
– Вы ведь не верите мне, да?
Эйли подняла глаза от блокнота:
– Убеждать надо не меня.
* * *
Стены в комнате для допроса выкрашены в голубой – видимо, в расчете на то, что этот цвет успокаивает. И расчет оправдался. В груди вместо паники мертвый покой. Нас ждали двое в штатском: рыжий краснолицый апоплексического вида и здоровяк с русыми волосами, сломанным носом и рыжеватыми усиками – такие носили футболисты в 70-х. Русый представился инспектором Блантом, второй – инспектором Томасом. Он положил на стол какие-то бумаги.
– Кто-нибудь хочет воды?
Эйли улыбнулась, и мне показалось, они не первый раз так встречаются.
– Да, пожалуйста.
Я кивнул, с удивлением понимая, что не могу говорить. Блант принес четыре пластиковых стаканчика из автомата в коридоре. Томас включил диктофон, представился и попросил всех сделать то же самое. Мой голос звучал тонко и подозрительно. Я потянулся за стаканом и пролил воду на стол. Блант подхватил диктофон. Эйли достала салфетку и вытерла лужу. Никто не предложил мне второй стакан, и я решил, что просить нет смысла.
Допрос казался формальностью. Полицейские напротив меня видели слишком много неудачников, которые пытались утопить свои проблемы в алкоголе, а когда это не срабатывало – хватались за нож, чтобы считать меня исключением. Блант пробежал глазами мое заявление и посмотрел на меня:
– Так, мистер Уилсон, я не очень понимаю. Вы безработный, решили выпить на берегу Клайда, потом вам захотелось компании, и, вместо того чтобы позвонить другу или поискать знакомых в баре, вы предложили, – он заглянул в бумаги, – покойному, мистеру Арчибальду Миллигану, распить с вами последнюю банку пива?
Он посмотрел в ожидании подтверждения, и я жалко кивнул.
– Вам показалось, что мистер Миллиган спит, и вы тоже решили вздремнуть под Ямайским мостом?
Я снова кивнул.
– Только выясняется, что он вовсе не спал, не так ли?
– Я не знал этого, когда садился рядом с ним.
Краснолицый Томас впервые заговорил. Тонкий высокий голос плохо сочетался с массивным телом.
– Вы пристроились к трупу и не заметили?
– Я не пристраивался к нему. Я напился. И уснул.
Томас покраснел еще больше. Если на овощном рынке потребуется засада, он сможет прикинуться помидором.
