Константинов посмотрел вперед. Почти нигде в окнах не было стекол, поэтому он хорошо все видел.
Гарин с озабоченным лицом стоял рядом с потным и красным толстяком и о чем-то с ним беседовал. Константинов поискал глазами Ксюшу, но нигде ее не увидел.
Владимир еще раз взглянул на Гарина. Тот, несмотря на царивший вокруг хаос, выглядел спокойным. Гарин показывал толстяку на плафоны, и толстяк согласно кивал.
«Значит, Ксюша где-то поблизости. Не мог же он ее бросить», – решил Константинов и снова лег на крышу.
Ему оставалось проползти совсем немного до следующего вагона.
Константинов подполз к краю и выпрямился, уперевшись руками в потолок тоннеля. Занес левую ногу над пропастью между вагонами и почувствовал сильный удар.
Вагоны, беспорядочно наталкиваясь друг на друга, слетали с рельсов и разворачивались поперек тоннеля.
Правая нога соскользнула, и Константинов понял, что падает, на секунду раньше, чем полетел вниз.
Он попытался расставить руки в стороны, и это ненадолго задержало падение. Владимир повис между вагонами, сознавая, что ничего не может сделать.
Сцепка трещала, подавалась и изгибалась дугой; вагоны медленно, но неотвратимо сближались друг с другом. Константинов хотел, позабыв об опасности электрического разряда, отпустить руки и упасть на рельсы, но было уже поздно.
Правую ногу зажало и продолжало сжимать, словно в тисках. Боль медленно нарастала и через несколько секунд стала совсем невыносимой.
Константинов закричал от страха и отчаяния. Последнее, что он увидел, – яркая, неестественно-голубая вспышка.
Но он так и не понял, что это: дуга электрического разряда или его мозги взорвались от боли?
Дежурный диспетчер службы пути Клоков действовал решительно и быстро.
Его руки, как две испуганные птицы, порхали над пультом. Они нажимали различные кнопки, срывали и снова бросали на рычаги телефонные трубки, щелкали тумблерами и переключателями, но глаза диспетчера и мозг постоянно фиксировались на самом главном – цифрах, светящихся на электронных часах.
8:29:43…
Он ощущал себя тонким перешейком, через который песок из верхней колбы перетекает в нижнюю.
Время всегда являлось решающим фактором в его работе, но раньше Клоков ощущал Время как нечто механическое, ритмично отсчитывающее секунды. А теперь Время стало вязким, его невозможно было разделить на секунды, потому что даже десятые и тысячные доли имели огромное значение.
Прежде всего он связался с МЧС и объяснил ситуацию.
Дежурный по московскому штабу задал только один вопрос: где лучше входить бригадам спасателей? На «Тушинской» или на «Щукинской»?
Клоков был готов к этому вопросу, хотя бы потому, что на него не существовало однозначного ответа.
Катастрофа произошла ближе к «Щукинской», однако он подозревал, что по кратчайшему пути пробиться к месту аварии будет невозможно. Спасателям, если они пойдут от «Щукинской», придется двигаться до «Волоколамской», переходить на параллельный путь и возвращаться назад. Полтора километра плюс семьсот пятьдесят метров.
Тем, кто войдет на «Тушинской», придется проделать те же самые полтора плюс семьсот пятьдесят.
Итого – два километра двести метров. Две с половиной тысячи шагов.
То же самое расстояние можно было измерить по-другому. Полный состав жизней, хотя… Он уже не верил в то, что полный.
Клоков доложил офицеру МЧС, что в тоннеле вода. Тот ответил:
– Понял вас! – и тут же в параллельную трубку прокричал, чтобы экипажи, прибывающие на место происшествия, готовили штатные плавсредства.
Профессионалы передавали сигнал тревоги друг другу четкими, чуть механическими, лишенными эмоций голосами.
Затем Клоков доложил о случившемся начальнику московского метрополитена Игорю Вениаминовичу Маеву.
Тот не стал хвататься за сердце: выслушал доклад с бездушностью автомата и задал несколько вопросов, свидетельствующих о том, что информацию он переваривал четко и методично, как автомат.
– Выезжаю. Докладывай каждые пять минут. Я на связи, – сказал Маев и отключился.
Машина заработала. Экипажи МЧС, застигнутые на маршрутах сигналом «SOS», разворачивались, включали сирены, залезали на газоны и тротуары, нарушали правила дорожного движения и мчались в сторону злополучных станций метро.
Клоков своей властью приказал дежурным по «Щукинской» и «Тушинской» срочно эвакуировать пассажиров. Остальные станции – от «Планерной» до «Полежаевской» – тоже следовало закрыть, но уже не так спешно, не вызывая излишней паники. «Полежаевская» стала конечной. Там работал оборотный тупик, нарушать движение поездов на всей линии не имело смысла.
Потом Клоков доложил о ЧП в департамент транспорта Москвы. Там тоже отреагировали мгновенно и пообещали организовать сообщение наземным транспортом.
Клоков взглянул на часы – 8:34:17.
Все это он проделал за четыре минуты. Неплохой результат.
Селекторная связь, соединявшая его с соседними залами, работала постоянно. Клоков слышал, как ругается Шевченко.
После короткого замыкания на СТП – тягово-понизительной подстанции – «выбило» все автоматы. Это означало, что насосы водоотливной установки остановились и рабочее освещение в тоннеле погасло. Правда, должно было заработать аварийное, но оно, по существующим техническим нормам, составляло всего пять процентов от рабочего. Негусто.
Выжившие наверняка бьются в темноте, как слепые котята, а тусклые лампочки на стенах тоннеля бесстрастно взирают на происходящее мутными стеклянными глазами. Если они вообще загорелись.
Даже здесь, на ДПЛ (диспетчерском пульте линии), в нескольких километрах от места трагедии, Клоков хорошо понимал, что должны чувствовать обезумевшие от страха люди, запертые в каменной кишке. Казалось, он слышал шум прибывающей воды, плеск от падающих тел, стоны, крики и плач.
«Блядство!» – проорал он про себя и спохватился.
Профессионализм. Эмоциями тут не поможешь.
Спокойствие. Он должен сохранять спокойствие.
Ну или хотя бы его видимость.
Клоков выпрямился на вращающемся стуле. Если не приглядываться, внешне он выглядел совершенно бесстрастно.
Метро продолжало работать, и гигантский мегаполис продолжал жить своей жизнью.
В офисных многоэтажках гудели компьютеры, в принтерах шуршала бумага; заключались выгодные сделки и расторгались договоры; секретарши с точеными икрами приносили боссам в кабинет первую чашку кофе; в поликлиниках сидели старушки, хвастаясь честно заработанными болезнями; в кинотеатрах крутили боевики; почта разносила сотни тысяч писем с незамысловатыми приветами и признаниями в любви, реже с упреками и проклятиями; в магазинах резали колбасу; в дешевых забегаловках разливали водку; на рынках торговцы раскладывали товар – город бурлил своей обычной жизнью и не знал, что в пятнадцати метрах под каналом имени Москвы гибнут люди, совершают последние отчаянные вдохи, кричат, умоляют, прощаются, надеются, борются, бьются…
