звонят не с работы, а снова мама.
— Да, — рявкаю в трубку и тут же спокойнее добавляю: — Прости, я весь на нервах просто.
— Марк, ты можешь мне все нормально объяснить? — голос матери звучит настолько растерянным, что я тут же чувствую себя последней скотиной. Как так, мать вашу, получилось, что расстраивать самых близких людей вошло у меня в привычку.
— Могу, — вздыхаю и бросаю взгляд на часы. По идее, Мира еще отдыхает. — Обедом накормишь?
Было бы быстрее заехать перекусить где-нибудь по дороге в клинику, но я решаю уважить матушку. Разговор предстоит не из легких, особенно если учесть, что несколько месяцев назад я в сердцах бросил ей, что Мира подала на развод. Причины не называл, вообще ни в какие детали не вдавался. Просто поставил перед фактом. Но что поделать, мы никогда не были близки. Она так и не оправилась после смерти моего брата, и как ни пытался урвать себе хоть чуть-чуть родительской любви, ее мысли всегда были где-то далеко. Да и она сама больше времени проводила на кладбище, чем дома.
Я естественно на нее не в обиде. Сейчас, когда и моя собственная семья едва не коснулась подобного горя, я как никогда понимаю, что она тогда чувствовала. Каково ей было потерять долгожданного ребенка. Но в то же время я просто не представляю как ей все рассказать. Про диагноз, про то что я полгода был уверен в том, что мы потеряли ребенка и что жена моя все это время была неизвестно где. Возможно, если бы мама хоть раз за это время поинтересовалась моими новостями, я бы ей и рассказал, через что мы прошли тогда. Но она не интересовалась. Восприняла новости о разводе спокойно и равнодушно. Как и любую другую информацию о моей жизни.
— Сынок? Мальчик, да? Танечка же правду сказала, у вас сын родился?
— Да, мам. Они с Мирой пока еще в больнице, но я могу показать фотографии.
Она выхватывает у меня из рук телефон и впивается взглядом в сверток, замотанный в пеленку. Даже на руках у него какие-то специальные варежки, чтобы не расцарапал свое лицо или не сорвал трубки, торчащие из носики.
— А почему приборов так много-то? Мира что, не сама рожала? Кесарили?
— Не сама, мама, это когда суррогатную мать выбирают. А моя жена рожала сама, несмотря на то, что ей делали кесарево.
— Бедный мальчик, — она ведет пальцем с идеальным маникюром по экрану и продолжает причитать.
— Трубки и приборы не из-за кесарева, — признаюсь нехотя. — У сына порок сердца. Но ему уже сделали операцию, все будет хорошо. Врач сказала, он еще в футбол будет гонять.
— Порок? — мама оседает на пол, но я успеваю ее подхватить. Благо, я ожидал подобную реакцию и поэтому был наготове. — Мы поэтому и не говорили ничего заранее. Врачи не гарантировали… благоприятный исход.
От собственных слов першит в горле, но я все равно выдавливаю их из себя. Мне надо сказать это вслух. Надо, вообще, почаще об этом говорить. Повторять слова Анны Вячеславовны, словно мантру. Может, хоть тогда я наконец поверю, что это реально. Что нашему малышу больше ничего не угрожает.
— Как на Владика-то похож, — мама продолжает рассматривать крохотное тело и я вижу, как по ее щекам растекаются влажные дорожки. — А назвали как? Как зовут моего внука?
— Мы еще не определились, — отвечаю уклончиво, а сам готов выписать себе звонкую оплеуху. Даже в голову не пришло поинтересоваться у Мира какое имя она выбрала. Она же обещала, что расскажет после операции. Что-то мне подсказывает, что у меня в этом вопросе не будет права голоса.
— Надо Владом назвать, — твердо заявляет она. — Владислав Маркович! Звучит же, да?
— Звучит, — соглашаюсь отстраненно. — Спасибо, мам. Но у нас есть свои варианты. Мы обязательно сообщим, как только выберем имя, обещаю. А сейчас мне пора возвращаться к своей семье.
И несмотря на то, что я понимаю — они оба совсем не нуждаются во мне, нуждаюсь я. Безумно. Каждая минута, проведенная вдали кажется пустой и бесполезной.
Глава 26
Этой минуты, казалось, я жду всю свою жизнь. Последние годы — так точно.
Едва дождавшись положенных шести часов вечера, я осторожно захожу в реанимацию, чтобы увидеть, наконец, своего сына.
Не перед одним свиданием я еще так не волновалась, как сейчас. От нервов сводит все внутри, я даже о боли забываю, вообще обо всем.
Есть только он и ничего больше.
Глаз не отвожу от прозрачного бокса, за которым виднеется младенческая фигура, чем ближе — тем волнительнее мне становится, и последние шаги я делаю на носочках, непроизвольно стараясь производить меньше шума, не дышать даже.
— Привет, родной, — в голосе предательски проскальзывают слезы, я всхлипываю, — давай знакомиться. Я твоя мама.
Он такой… красивый. Крохотный, до безумия близкий, любимый.
Мой сын.
Мой герой!
Я протягиваю осторожно руку в отверстие бокса и касаюсь его плеча, малыш смешно сучит руками и ногами, открывая глаза.
Говорят, младенцы видят весь мир иначе, но мой сын смотрит мне в лицо, и этот взгляд такой взрослый, серьезный, как у умудренного опытом человека.
Будто он понимает все, знает. Через что нам пришлось пройти вместе, все те сложности, возникшие на пути.
На моих ресницах слезы и сердце так щемит в тоске, что было не просто. Что другие могут иначе, и вся их беременность, роды — один сплошной праздник.
И мне хочется извиниться перед ним, за те испытания, которые ему пришлось пройти по нашей с Марком вине. Что мы не смогли стать идеальными родителями.
Слезы текут ручьем по моему лицу, и в них так много всего. Облегчения, что операция прошла и наш ребенок жив. Боль, оттого что ничего из запланировонного мной когда-то не сбылось. Не было парных родов, свечек, джакузи и всего прочего, о чем я мечтала в идеальной картине мира.
Надежды, что у нас все еще есть шанс на нормальную жизнь.
Я рассказываю малышу шепотом о своей чувствах, и мне кажется, он все понимает. Открывает маленький беззубый ротик, демонстрируя острый розовый язычок, и на эти движения тело реагирует очередным приливом молока. Удивительная синхронизация, и я в который раз восхищаюсь тому, как задумала нас мать-природа.
— Скоро мне можно будет взять тебя на руки, — обещаю сыну, — и я покажу тебе весь мир. Мы поедем домой, там тебя уже ждут твои красивые новые вещи, игрушки…
Я не успела до конца подготовиться к появлению сына.
