вернулись». Довольны так. Всех и спасли. Никого не убили.
16. На линии огня
Нас выгнали из своих домов. Переселили в дома, которые похуже, и приказали, чтоб мы к ним не касались… Хозяйка была — тетей Настей звать, — дочка ее Роза и я вот с мамой и с троими ребятами и жили — тут вот самый крайний домик, пока уж стали немцы отступать. Конечно, все они забрали: у мамы корову взяли, лошадь сразу взяли, как мы подъехали, сразу всех кур перебили…
Теперь вот ночью один приходит и говорит: «Матка, сейчас ваш дом вот так вот будет: фу!»… Мы выскочили в огород, они как фукнут на крышу — дом-то и загорелся. А тут — деревня вся уже горела, все! Что только творилось! Только трескоток шел…
Куда нам деваться? Под гору и сели (под берегом Волги. — А. Г.). Там под горушечкой, к Дубровкам. Гора-то тут крутая. Думаем: мы переждем здесь, до утра-то просидим. Потому что это ночью было, целую ночь.
Теперь так к утру глядим: наши, русские, идут сюда прямо, к реке-то, а они из Дубровок начинают их бить. У них уж пулеметы, все за деревом были. Так видим: уж пули-то мимо нас свищут. Так мимо нас и летят! Ой-ой! И наши валятся — видим мы. Мы все видим: они недалеко от нас так по дорожке-то идут, а мы вот тут под горкой сидим. Я говорю: «Давайте, мам, уходить. И тетя Настя, давайте уходить, а то сейчас нас здесь убьют».
Ну, эти-то две вылезли, Роза и мама, а мы-то еще пока там. Я и говорю: «Мама, бери хоть у меня мальчишку, как-нибудь на одеялке вытащишь». И тут тетю Настю ранило возле меня. Она говорит: «Таня, меня ранило! Ой, меня в руку ранило!» Говорю: «Роза! Давай мать веди свою! Веди, нам надо уходить!»
Здесь вон амбарушечка одна стояла, дом-то сгорел, а амбарушечка стояла. Ну, мы встали, идем — идем, нас ничего. Видим, корова ее валяется, хрипит… Тряпки наши тут валяются — на дороге. Мы зашли, идем за амбар, а тут наших военных до чего же много! Говорят: «Где ж вы были-то? Как же вас не убило-то?» Мы говорим: «Вот здесь, в снегу сидели под горой». — «Давайте скорее прячьтесь, давайте за амбар! Садитесь за амбар!» Ну, мы так сели. Говорят: «Вы смотрите, как будут стрелять, вы ложитесь». Им очень жалко нас, а чем помочь?
Солдаты пошли и взяли с собой одного мальчишку, который побольше: «Пойдем, сынок, мы тебя погреем». Так одеялишко на нем было накинуто легонькое. Они пошли к пепелищу, погрели, там ему печеньица наложили в карманы… Говорят: «Вы смотрите, только ложитесь, а то, — говорят, — вас могут убить».
Они (немцы. — А. Г.) так: как пустят какую-то — так дым клубком, вот аккурат в эту липу — вот липа-то большая стоит! И все угадают, как-то все в эту липу. И пулями он бьет ясными, знать огняными. Теперь это, как начали стрелять — тр-р-р-р! Мы как все торнемся! Торнулись, потом стали подымать головы-то, глядим, а старуха-то уж лежит мертвая, тетя Настя-то. Вот первый раз ранило, второй раз — возле меня сидела — убило. Как вот, как вот обошло нас! Роза тут закричала: «Мамушка, что ж не встаешь-то?» А военный говорит: «Да чего ж вставать, она уже насовсем улеглась». Она тут еще закричала: «Мамушка, мамушка!» Я говорю: «Роза, не плачь! Может, и мы сейчас так будем лежать. Ты видишь, в каком мы положении находимся».
Ну, нам деваться некуда. Уж все военные ушли. Начальник только бегает, говорит: «Тащите раненых в церковь, тащите раненых в церковь!» И их сюда все таскали, раненых…
Мы попросили их: «Помогите отсюда вылезти, ведь мы замерзаем уже. Холодно». Они говорят: «А чего мы вам поможем? У вас дети. Мы — солдаты, то надо ползком ползти, то стрелять. А вы вот встанете, пойдете — вас и убьют. Уж как-нибудь терпите до вечера. Вечером, может, вы уйдете на тот конец. Там, говорит, домик стоит один». А мы спрашиваем: «А в Чупронове-то, вот в этой деревне есть немцы?» Они говорят: «А мы не знаем. Вроде как нету». Но они и сами наверно не знают. Ну, мы решили — у меня сестра двоюродная в этой деревне — пойдемте в эту деревню. Там хоть придем к сестре, и хоть она нас и погреет, и покормит — все. Ну, мы встали и пошли.
Только встали — как началась стрельба, как началась стрельба! Мы не знаем, куда деваться. Я говорю: «Давайте хоть ложиться, давайте ложиться!» Вот так прилегли, у меня мальчик-то этот закричал, его ранило. Он: «Ой, мамушка, мне чего-то в спину, в спину попало! Ой, мамушка, мне комок!» Старший, уже ему было восьмой годик. Я говорю: «Давайте бегите. Что будет, то и будет, — бегите!» Думаю: хоть вгорячах он пробежит-то, а то торнется. Мне хоть этого тащить — маленького (грудного. — А. Г.); а того мама тащит. А мама тоже старая, а он такой грузный был, что два года третий-то. Она уж отстала от нас далеко, она не может с ними идти-то. Вот мы бойком, бойком спустились… Говорю: «Давайте на Волгу скорей спускаться, там потише!» На Волгу спустились — правда, вроде потише.
А та-ам стрельба, огонь! Как снопы валились наши. Там у них ( у немцев. — А. Г.) пулемет на горе был, они и косили наших.
Мы в Чупроново-то бежим, а тут нас встречают немцы, прямо стреляют в нас. Вот так Роза-то как закричит: мимо ее так пуля пролетела з-зик! Ну они встретили нас: «Матка, ком, ком, ком. Ком с нами». Ну, нас завели — такая будка у них стояла — в эту будку. А мама далеко отставши. «Матка, русский солдат много там?» Мы говорим: «Не видали русских солдат. Мы сидели в снегу, вот погляди: мы все замерзли». У меня руки вот так распухли, маклышки. Говорю: «Ребята все замерзли, мальчика ранило. Ничего мы не видали». Ну, он нас повел в штаб… Да, и там тоже так же: «Матка, русский солдат много?» Мы говорим: «Никого мы не видали. Мы сидели в снегу спрятавши, мы солдат никаких не видали». Ну, вот теперь он чего-то полепетал, полепетал ему, повел нас этот патруль. «Ну, сейчас, — я думаю, — ну сейчас нас заведет куда-нибудь на огород, пукнет нас всех — и конец нашей жизни». А потом пуще бой разгорелся. Им уж было не до нас.
17. В смоленской деревне
Я живу здесь с веку, тысяча девятьсот четвертого года
