сердито завывает
И гонит грозную, высокую волну,
Барашков белых шерсть вздымая в вышину.
(12, 405. Перевод Э. Липецкой)
Лирический сборник «Созерцания» отличается полнотой и многообразием душевной жизни, поэтической образности и лексики. Если порой здесь появляются «черные бездны» или «гигантская рука ночи» («Horror»), то здесь же шумит и резвится веселая стайка воробьев («Птицы»); воинственные строки «Ответа на обвинение» сменяются нежными и грустными стихами, в которых поэт выражает свою боль после трагической гибели дочери; тоске изгнанника, вылившейся в проникновенные, полные тревоги «Слова над дюнами», сопутствует спокойное созерцание величественной природы в пасторальной идиллии «Пастухи и стада». Вместе с тональностью сменяются и образы, и эпитеты, и краски поэзии Гюго, подобно тому как переходят в «лазурь» мрачные цвета бушующего океана в стихотворении «Гранвиль, 1836».
Успех «Созерцаний», выпущенных в 1856 г., был огромен. Все любители поэзии, как рассказывает Андре Моруа, нашли в этой книге лучшие из созданных Виктором Гюго лирических стихов. Свое восхищение сборником выразили Мишле, Дюма-отец, Жорж Санд и другие знаменитые современники поэта.
Однако многообразный гений Гюго не мог ограничиться лирикой, как бы она ни была глубока и совершенна. Ибо личные чувства и переживания поэта всегда сливались с напряженной мыслью о судьбах мира. К тому же жизнь на острове, среди бушующих стихий, на берегу океана располагала его к раздумьям о перипетиях и катаклизмах, происходящих как в природе, так и в человеческом обществе. «Я нахожу изгнание все более и более благотворным… Я чувствую себя на подлинной вершине жизни, и я вижу реальные очертания всего того, что люди называют деяниями, историей, событиями, успехами, катастрофами — необъятную механику приведения…» — записал поэт в своем дневнике джерсийского периода[56].
С этой постоянной мыслью о «деяниях, событиях, успехах и катастрофах», которые наполняют многострадальную историю человечества, и связан эпический размах, присущий поэзии Гюго. Отдельные черты эпоса можно проследить уже в его раннем творчестве: они проявлялись и в «Восточных мотивах», и в стихах, посвященных Наполеону в 30-е годы, тем более в бушующем «Возмездии» (поэма «Искупление» и другие)» Однако настоящей эпической мощи поэзия Гюго достигает в многотомной «Легенде веков» (1859–1877–1883), которую он начал после переезда на остров Гернсей и уже не прекращал работу над ней до конца своей жизни.
Сначала поэт замышляет маленькие эпопеи героического характера. Затем замысел разрастается, и «маленькие эпопеи» объединяются в одно колоссальное произведение, в котором поэт решил, как он сам заявляет в предисловии, изобразить человечество в многочисленных аспектах: «истории, сказки, философии, религии и науки», сливающихся «в одном грандиозном движении к свету».
Первая серия «Легенды веков» появилась через три года после опубликования «Созерцаний». На место впечатлений и дум, воплощенных в «Созерцаниях», в поэзию Гюго входят теперь эпические картины легендарного и исторического прошлого человечества, зрелище давно минувших эпох с характерными для каждой из них обстановкой, костюмами и характерами. Живописный элемент, благодаря этому, снова занимает здесь огромное место, как некогда в «Восточных мотивах». Однако теперь замысел его более обширен: он охватывает историю многих стран и народов, что и определяет масштабность и точность его рисунка, мощность рельефа, яркие цветовые и световые эффекты.
В эти годы во французской поэзии пользовались большим успехом «Античные поэмы» и «Поэмы и стихотворения» Леконта де Лиля, вышедшие в 1852 и 1855 гг. В предисловии к «Античным поэмам» автор требовал ухода в прошлое, утверждая, что главный интерес поэзии заключается в оживлении древних цивилизаций, исчезнувших из жизни. При этом Леконт де Лиль отказывал поэту в праве выражать в поэзии свои эмоции и свои личные убеждения, считая, что поэт должен быть лишь объективным и бесстрастным свидетелем воссоздаваемых им событий.
Гюго в известной мере разделяет первую часть положения, высказанного Леконтом де Лилем, уводя своего читателя в страны Древнего Востока, в средневековую Англию, Испанию или Италию, но резко полемизирует с принципом бесстрастной описательности, воплощенным в «Античных поэмах». Если он и обращается к истории, как уже делал это в романе и драмах 30-х годов, то лишь для того, чтобы историческими примерами подтвердить свои убеждения и совершить нравственный суд над человеческими деяниями прошлого и настоящего. Переосмысление истории производится автором «Легенды…» с моральных позиций. Когда история кажется Гюго недостаточно красноречивой, он раздвигает ее рамки и обращается к библейской легенде или же к собственному вымыслу, пронося через все произведение резкое неприятие существующих форм общественной жизни.
В драматических сценах «Легенды…» показана бесчеловечная жестокость коронованных деспотов и церкви начиная с самых далеких, доисторических времен. Страшная эра крови, насилия, войн и преступлений открывается «Надписью» на могиле древнего властителя Меза (жившего за 900 лет до нашей эры); в этой «Надписи» прославляются как его «величайшие» деяния — уничтожение целых народов, продажа женщин, распятие на кресте маленьких детей. «Легенда веков» показывает восточных деспотов, погрязших в кровавых злодеяниях, средневековую инквизицию с ее зловещими кострами, галерею легендарных и исторических королей — коварных, алчных и бессердечных, подобно испанскому Филиппу II, изображенному, как злобный призрак, наводящий ужас на все живое своей смертоносной Армадой («Роза инфанты»).
Примечателен словарь и эмоциональные образы, с помощью которых поэт рисует мрачный портрет Филиппа: «Никто не видел этого короля улыбающимся, улыбка не более пристала этим железным губам, чем заря, появляющаяся у темной решетки ада… Мысли, которые выходили из его головы, казались мрачным скольжением гадюк…»
Целый сонм коронованных деспотов представлен в той части «Легенды…», которая называется «Круг тиранов». В стихотворении «Едоки», входящем в этот цикл, поэт решительно оспаривает якобы «божественные» права королей над народами: «Кто эти короли? — говорит он. — Это те, которые нас съедают. Все они обладают большим аппетитом. Сильны ли они? Как вы. Красивы ли? Как вы. Кем они рождены? Женщиной, как вы… В чем же их величие? В том, что они имеют страшную служанку-войну и черного слугу, который зовется эшафотом».
Стихотворение «Вор — королю» из этого же цикла кончается красноречивым сравнением:
В ком больше низости, жестокости, коварства?
Я в плен беру гроши, а ты воруешь царства!
(13, 411. Перевод М. Донского)
В стихотворении-сказке «Гидра» подлинным чудовищем оказывается не стоглавая гидра, спокойно спящая на солнце, а король Рамиро, перед преступлениями которого бледнеют злодейства сказочных чудищ.
А в сатире под названием «Двое нищих» папа и император представлены грабителями, окопавшимися под видом нищих возле дороги:
Петром и цезарем зовут их в мире этом,
Один все молится, другой — всегда с мушкетом,
И оба прячутся в засаде
