путь в Екатеринбург.
— Веночка зовет на помощь, — говорил он. — Кончает гимназию, а родители страшатся отпустить в Петербург. Уверяет, что мое влияние на них так велико, что я смогу все уладить.
Никандр и раньше, когда они жили вместе, вызывал у Дмитрия чувство уважения начитанностью, твердостью в понятиях, самостоятельностью в поведении. Волевой человек! Теперь он увидел, как далеко шагнул Никандр за эти два года в развитии.
То расхаживая по комнате, то присаживаясь к столу, на котором стоял маленький самовар, теребя темную курчавившуюся бородку, Никандр рассказывал о столичной жизни. Дмитрий с жадностью вслушивался в каждое слово о тех идейных спорах, которыми живет учащаяся молодежь в Петербурге. Звучали для него малоизвестные имена, названия книг, журнальных статей. Никандр говорил о столкновениях между реакционной и прогрессивной профессурой, о сущности позиций той и другой стороны. Иной мир! Какая широта интересов! Какое кипение страстей! Тем более убогой казалась его пермская действительность.
— Молодежь со всей России рвется в Петербург, к знаниям. Радикальный вопрос, — продолжал Никандр, — личность. Что она такое? Роль личности, ее положение. Развитие общественного сознания и ее отношение к обществу и общему прогрессу. Понимаете, Дмитрий, что перед нами стоит задача разрешить вопрос о голодных и раздетых людях? Вне этого вопроса нет ничего, о чем стоило бы хлопотать. Нас, разночинцев, становится все больше и больше. Войдешь в аудиторию и видишь — кругом косоворотки, люстриновые пиджаки, бороды… Редко-редко мелькнет офицерский мундир или парадный сюртук. Не скрою — живется большинству из нашего брата трудненько. Мало кто родителями поддерживается. С работой плохо. Кое-кто не выдерживает, срывается с занятий ради добычи куска хлеба. Но мы не сдаемся, ищем выхода. Вот как, скажем, мы решили проблему сносного существования. Сошлось нас восемь разночинных душ. Сняли целый дом за 54 рубля в месяц, наняли кухарку и прачку. Провизию для экономии покупаем сами на базаре, по очереди. Открыли в доме переплетную мастерскую. Она нас и поддерживает: заказчики нашлись. Ни от кого не зависим, в благотворительности не нуждаемся. Еще и сами можем помочь попавшим в беду.
Он вгляделся в Дмитрия.
— Вам пора принять определенное решение. Позвольте дать вам совет? Первое — Москва или Петербург? Только Петербург! Он центр умственной жизни России. Второе — какое учебное заведение выбрать? Сложнее… Я — за медицину: она ставит нас ближе всего к народу. Вы не будете способствовать его рабскому положению и получите возможность помогать ему в росте сознания, облегчать тягость жизни. А что после университета? Подумайте. Но бросьте все колебания и держите экзамен в Медицинскую академию!
Утром Никандр уехал.
Ясности в будущее Дмитрия он не внес, наоборот — посеял еще больше смуты.
Дмитрий переживал тяжелые битвы с самим собой.
«Я, как всякий другой, годен, только не знаю, на что я больше годен, — делился он сомнениями с отцом, — оттого-то и пишу так много. А годен я потому, что желаю непременно работать… Надеюсь найти то, что ищу. Ищу же этого так упорно и так долго потому, что в своей жизни насмотрелся довольно, что значит взяться не за свое дело… Надеюсь достать работу, которая как раз могла бы удовлетворить моим наклонностям и через это сделать жизнь действительно жизнью».
В последнем пространном письме отцу из Перми он опять возвращался к тревожным раздумьям, что есть
«тяжесть, которая на нас лежит, от которой одни умирают — в физическом, нравственном и умственном отношениях, и только очень, даже слишком немногие выходят целыми и невредимыми… Мало того что нам не дают того, что от нас требует жизнь разумная, честная, — словом, жизнь достойная названия человеческой, — мы и то, что приобрели бы с этой целью, можем потерять при столкновении с той средой, в которой нам приходится жить».
В таких мучительных колебаниях прошло все лето.
Только к осени Дмитрий решил — Петербург. И засобирался в дорогу.
Ему шел двадцатый год.
Северная пальмира
В минуты неприятные я не предаюсь унынию и отчаянию, какая-то энергия особенная родится в душе и каждая удача как бы дает новые силы.
Д. Н. Мамин-Сибиряк
1
Стучат, стучат колеса… Остались последние версты длинного пути. Дмитрий, собрав скромный багаж, стоял у окна. Петербург, недавно еще далекий и таинственный, открывался неказисто: фабричные высокие трубы с вялыми в жарком августовском воздухе султанами темных дымов над ними, закопченные казенные дома вдоль линии железной дороги, серые от пыли деревья и кусты, мусорные свалки… Все больше и больше труб, все больше бедных домов, все меньше зелени…
Николаевский вокзал. Широкая площадь…
Людская сутолока, разноголосица, пронзительный звон конок, крики кучеров. Надменные фигуры городовых. Подтягиваются к подъезду извозчики, рессорные щегольские экипажи, покойные просторные кареты…
Невский? Где же Невский? Ага… Вот это Невский? Небольшие каменные дома? А Дмитрий представлял Петербург городом дворцов, широких проспектов и площадей, и жизнь в северной столице рисовалась интересной, веселой, содержательной.
Атмосферу ее он почувствовал, когда плыл палубным пассажиром из Перми в Нижний Новгород вместе с полутора десятками столичных студентов и таких же, как он, мечтателей, покинувших дом ради большого мира и завоевания в нем своего места. Среди этой молодежи была — впервые такую видел — стриженая курсистка, миловидная девушка из Тобольска. Она держалась равной и даже курила папиросы. Все были полны надежд и уверенности в своих силах, бодро глядели в будущее.
Проплывали гористые, заросшие лесами, камские берега, по вечерам в небо густо высыпали тяжелые августовские звезды. Молодежь долго не расходилась с палубы. Шуткам, задорным песням, разговорам не было предела. Завязывались словесные баталии о прошлом крепостной России и ее великом будущем, о значении естественных наук и просвещения в жизни общества и народа, о путях технического прогресса, о роли личности. Горячились юноши по поводу прочитанных новых книг, журнальных статей. Дмитрий, несколько обескураженный дерзостью студентов, их цинизмом, почти не принимал участия в схватках. Но внимательно прислушивался, приглядывался. Даже невинные шутки казались ему выходящими за пределы допустимого.
Лохматый студент в темной косоворотке, в сапогах, в пенсне, которое то и дело соскакивало с носа, похожего на картошку, говорил, оглядывая товарищей лукавыми глазами:
— В пансионе батюшка привел мальчикам слова Христа, что нет больше той любви, как положить душу свою за друзей своих. А дальше рассказал, как воины Понтия Пилата схватили Христа, связали ему руки, били по лицу. Апостолы стояли рядом, видели страдания своего учителя и, напуганные, начали поспешно отрекаться от него. Инспектор, наблюдавший за уроком, вызвал мальчика: «Скажи-ка мне, дружок, от кого
