мере, ибо скорей бы хотели иметь вместо настоящего духовенства шутов-атеистов, которых они изводили бы до тех пор, пока последние вместе со всей честной братией не вышли бы публично (в Париже и других городах) и не объявили бы себя лицемерами, никогда не верившими в Бога и отказывающимися впредь проповедовать какую-либо религию. Если мы сейчас позволим нашим якобинцам делать, что они захотят, то отдадим формирование института управления – государственного и церковного – не королю Франции, которому как защитнику, правителю, а по сути – и главе Галликанской церкви, принадлежит право назначать епископов, и который назначил епископа Тулона, так вот: не ему и даже не королю Англии или Испании, а безродным якобинцам какого-то порта отдадим мы pro tempore это суверенное право. А отбросив данную часть религиозного вопроса, мы потеряем серьезный инструмент воссоздания Франции. Мы не можем обманываться по поводу подлинной природы текущего ужасного конфликта. Идет религиозная война. Несомненно, она включает в себя множество других общественных интересов, помимо собственно религии, но по сути своей она – религиозная. Именно посредством уничтожения религии думают наши враги достичь воплощения своих взглядов. Французская революция – одновременно безбожная и фанатичная – ничего иного ни для Франции, ни для других стран не желала. Взгляните-ка на действия Национальной Ассамблеи с первого дня ее самопровозглашения в 1789 году до этого самого момента, и вы поймете, что половина из них прямо касается именно этого вопроса. А духом его, на самом деле, пропитаны они все. Институт церкви, называемый «Гражданской церковью», в свете всего происходящего был установлен, только чтобы временно развлекать народ – о чем постоянно говорится на всех их собраниях, – до тех пор, пока они безбоязненно не смогут полностью уничтожить всякое упоминание о религии и начать мечом преследовать христианство по всей Европе. «Гражданское духовенство» не имеет отношения к религии: оно является частью и инструментом ужасного заговора против всякой морали. Именно поэтому в английских поправках к договору, предложенному в Сан-Доминго, мы разумно отказались терпеть такого рода предателей и шутов.
Данная религиозная война, в отличие от всех прошлых, представляет собой не борьбу сект, но войну против всех сект и всех религий. Вопрос не в том, чтобы снять католицизм и поставить протестантизм. При нынешнем состоянии мира такое желание было бы чересчур жалким. Наше дело – оставить обсуждение религиозных противоречий ученым, по возможности ослабляя враждебность между всеми участвующими в их обсуждении сторонами. В текущих мировых условиях христианский политик должен защищать то общее, что есть в различных толкованиях религии, а не рисковать уничтожением самой религии, в фанатичном рвении давя на имеющиеся в доктринах различия. В нашем великом союзе состоят страны со всевозможными формами правления и культа. И несмотря на различие этих форм, мы все фактом самого правления согласились, что правление как таковое необходимо. Тот же принцип должен вести нас и в религиозном вопросе: постараться приспособить форму не к нашим конкретным о ней представлениям (тут у нас мало общего), а к тому, чтобы как можно лучше достичь великих и общих целей нашего союза. Будучи политиками, мы должны знать, какие из этих форм лучше всего согласуются с государственными интересами, которые мы защищаем и продвигаем. Нельзя сомневаться в том, что католицизм, являющейся основной религией во Франции, должен сопровождаться французской монархией. Мы знаем, что монархия не сможет просуществовать без священноначалия – нет, даже без видимости священноначалия – и пары месяцев; на самом деле она не сможет просуществовать и пары часов. Вот какова продолжительность ее жизни, если из-под нее выбито данное основание. Впрочем, то же самое случится, если оно окажется сломлено или ослаблено.
Если Богу будет угодно даровать союзникам возможность восстановить мир и порядок в этом сосредоточии войны и хаоса, я бы – как я уже сказал в начале этой работы – первым делом восстановил бы все прежнее духовенство. Ибо у нас перед глазами находится более чем достаточное доказательство, что вне зависимости от того, начнут ли они с нами теологический диспут или же нет, они не запятнали себя атеизмом – великим политическим злом нашего времени. Надеюсь, что мне не придется извиняться за сказанное, ведь я отнюдь не считаю, будто религия ничего не значит в отрыве от политики: я так не думаю, и надеюсь, что такого вывода не сделать из моих слов. Но в данном случае я касаюсь проблемы именно в политическом контексте. Я говорю и о политике в целом. А политика в целом – это тоже святое дело.
На юге Франции и в других ее областях много – может, полмиллиона, а то и больше – тех, кто зовет себя протестантами. Некоторые утверждают, что их еще больше, но я полагаю, что назвал верное число. Мне жалко признавать, что с начала восстания они вели себя ужасно и неизменно участвовали во всех его отвратительных и бесчеловечных эпизодах. Их духовенство – это такие же атеисты, как и те, кто примкнул к конституционным католикам, только злее и наглее. Трое из них за совершенные ими преступления даже получили награды от своих республиканских пособников.
Вместе с восстановлением прежней католической религии во Франции нужно будет восстановить и прежнюю кальвиновскую религию для тамошних протестантов, обеспечив ее всеми возможными гарантиями и привилегиями. Но ни одного священника, связанного с этим восстанием, после восстановления религий остаться не должно. Если получится так, что какая-то община останется без священнослужителей, то синоды тех мест, где в основном исповедуют кальвинизм и говорят на французском, должны будут найти на их место людей, имеющих приличную репутацию и не запятнавших себя якобинством. Пресвитерианское учение, как мне кажется, должно быть восстановлено со всем рвением, а люди, исповедующие эту религию, должны быть принуждены к его сохранению. Нельзя терпеть человека, который, пользуясь лживым и лицемерным предлогом свободы совести, защищает свою бессовестность. Представитель короля также должен иметь место в их синодах, как это было до отмены Нантского эдикта. Я понимаю, что данное учение располагает людей к республиканизму, но это все равно учение, и оно все равно является лекарством (каким бы то ни было) от извращенных и непокорных привычек, которые на время стали господами в умах тех людей. Подавленный республиканизм вполне может найти себе место в государственной мозаике. Можно ввести практики проверок и личной ответственности среди учителей и старшин пресвитерианского духовенства. Ибо в подобные нашим времена нужно понимать, что народ следует учить тому, как можно собираться, объединяться, делиться и организовываться в иные формы, помимо якобинских клубов. Пусть не выйдет у нас создать тут лучшего вида протестантизма под властью монархии, зато хоть создадим приличную христианскую церковь, верную фундаментальным положениям веры, и, чего мы и хотим, способную делать из людей полезных членов общества. Ведь именно неразумный отказ от учения подверг гугенотов эрозии неприличных мнений и недостойного поведения. Версальский эдикт 1787 был результатом благого к ним отношения со стороны последнего короля, но был изменен развязной глупостью его же министра-атеиста, кардинала де Ломени. Этот опасный министр в Версальском эдикте отказался следовать мудрому курсу Нантского эдикта. Веротерпимость была распространена на «некатоликов» – опасную формулировку, обозначавшую кого угодно и прекрасно выражавшую практически фатальное безразличие по отношению к благочестию. Я говорю за себя и не хочу никого отвратить от принятого вероисповедания. Различия между ветвями христианства, которые прошли путь от враждебности до соперничества, вполне могут оказаться полезными для дела религии как таковой. Ведь благодаря умеренному соперничеству в людях продолжает жить дух истовости. А вот те, кто с легкостью меняют принятую религию (смена религии после серьезного размышления дело нечастое), особенно если эта перемена вызвана политическими соображениями, так же легко скатываются в безразличие и пренебрежение ею, а то и сразу в атеизм.
Встает и еще один вопрос – относительно будущей формы правления во Франции. Мне кажется, манифест (который я прочел до того, как написал основную часть этой работы) отлично подмечает, что его решение необходимо отложить до достижения мира.
Если наша политика ведет нас к свершению великой и практически тотальной политической революции в Европе, мы серьезно должны отнестись
