в русском и сразу вспомнил Мартирос-хана с его «лош жир» и «больш пиль». Шах оглядел меня с ног до головы, лицо его затуманилось, и он с некоторым разочарованием заметил, тыча себе куда-то под нос:
— Ус мал…
Поскольку усы самого шаха маленькими назвать было никак нельзя, я понял, что речь идет обо мне. Усы у меня, действительно, были далеки от персидских, да я и не стремился их отращивать, завел только в угоду местным обыкновениям.
Я вежливо наклонил голову и заговорил по-тюркски:
— Я приветствую царя царей, да продлятся его дни на земле сверх всякой меры!
Услышав знакомые с детства звуки, Насер ад-Дин даже подпрыгнул от восторга и разулыбался во все лицо.
— Говорите по-тюркски? — спросил он меня.
— Я имел удовольствие служить в Туркестане, — отвечал я, не входя в детали.
— Отлично, — сказал шахиншах, потирая ладони, — отлично!
И уставился на меня как бы с вопросом в глазах. Я понял, чего он ждет и продолжил.
— Я знаю, что его величество любит фотографию, и хотел бы преподнести ему скромный подарок…
Еще продолжая говорить, я снял с плеча походную сумку, раскрыл ее и вытащил наружу козырь, который должен был сделать меня важной фигурой в шахском дворце. Козырем этим было фотографическое ружье Маре, опытный его экземпляр. Вы, конечно, удивитесь, как ко мне могла попасть подобная редкость, о существовании которой вообще мало кто знал. На это могу сказать, что в ходе одного недавнего расследования я оказал Маре очень серьезную услугу и в благодарность получил от него этот удивительный аппарат. Устройство позволяло делать до 12 фотоснимков в секунду. Разместив их потом на катушке зупраксископа, вы получали движущееся изображение, то есть становились свидетелем настоящего чуда.
Все это я объяснил шахиншаху и даже продемонстрировал ружье в действии. Повелитель смотрел на меня глазами ребенка, которого пригласили пожить в пряничном домике.
— Вы дарите мне это ружье? — переспросил он.
— Со всем возможным благоговением, ваше величество.
— И вы научите меня им пользоваться?
— Если только вы пожелаете.
Восторженное «вай!» дало мне понять, что сердце повелителя отныне принадлежит мне. На краткий миг я почти почувствовал разочарование — так это оказалось просто. Впрочем, удавшееся предприятие чаще всего кажется простым и легким, и совсем другое дело — конфуз.
Потрясая подаренным фоторужьем, шахиншах громогласно объявил, что салам окончен и мы немедленно едем на охоту — фотографировать зверей. В глазах Мельникова я прочел невольное уважение. «Поздравляю, господин ротмистр, похоже, сегодня вы победитель», — ясно говорил его взгляд.
Глава седьмая
Фаворит властелина
Сказать, что я стал другом шахиншаха, значит ничего не сказать. Я стал его фаворитом: едва проснувшись, он требовал меня к себе, чтобы делать все новые фотографии и создавать из них движущиеся картинки. Мне дали чин мирпенджа, иными словами, генерал-лейтенанта, и орден Льва и Солнца. Теперь ко мне следовало обращаться Нестор-дженаб, то есть «ваше превосходительство». Мне кланялись в пояс генералы и министры, моего расположения искали даже иностранные дипломаты.
Единственный человек, который поначалу смотрел на меня косо, был придворный фотограф шаха Антон Севрюгин. Однако наш посланник Мельников поговорил с ним, и Севрюгин, видимо, перестал ревновать. Во всяком случае, ничем своего нерасположения он больше не показывал и никаких козней мне не строил.
Я был так занят при властелине, что командиру нашей казачьей бригады Кузьмину-Караваеву пришлось даже временно освободить меня от службы.
— Ничего, — заметил Караваев, — в конце-концов, у вашего Второго полка есть персидский сартип, пусть попотеет. Учений сейчас никаких нет, а так с полком и Калмыков справится. Нам важнее благорасположение Насер ад-Дина.
И в самом деле, благодаря мне шахиншах увеличил довольствие Казачьей бригады, которая отныне содержалась из двух источников — от русского правительства и от персидского шаха.
День у меня теперь выходил довольно насыщенным. Когда шах просыпался, меня вызывали к нему, и мы частенько завтракали вместе, беседуя о жизни и фотографии. Шахиншаха интересовало мое отношение к тем или иным людям, окружавшим его, в первую очередь, конечно, к иностранцам. И хотя вслух он этого не говорил, было ясно, что шах Каджар побаивается предательства. Я, как мог, старался внушить ему мысль, что предают не те, кто стоит на отдалении, а те, кто находится совсем рядом. Даже в священном Коране говорится, что предателем может стать тот, кто близок, и тот, кому ты доверился, а вовсе не иностранные инструкторы. Конечно, говорил я, у всех есть свои интересы, например, англичане хотят стать впереди русских перед лицом шаха. Но эти попытки шах всегда различит и поймет, кто ему враг, а кто друг. Гораздо сложнее с близкими людьми… Шах тяжело вздыхал, видимо, вспоминая интриги насельниц эндеруна, и переводил разговор на фотографию.
Надо сказать, что шах фотографировал весьма изрядно, особенно учитывая, что в те далекие уже годы это было целое искусство и притом технически довольно сложное. Он даже поделился со мной собственноручно сделанными фотографическими портретами своих жен. Портреты эти, надо сказать, показались мне несколько карикатурными. Но дело было не в неопытности шаха, а, я бы сказал, в особенностях моделей.
В большинстве своем на шахских фотографиях располагались молодые и не очень женщины с широкими лицами, густыми сросшимися бровями, а некоторые даже и с усами. Конечно, усам этим было далеко до усов самого шахиншаха и даже моих, но, все равно, для тех, кто привык к младенческому изяществу европейских женщин, персиянки из шахского гарема могли показаться чересчур брутальными. Несколько странновато смотрелись на этих почтенных дамах коротенькие юбочки, открывавшие ноги выше колен. А уж если они садились, подобрав под себя ноги, это могло стать серьезным испытанием для скромности любого европейца. Вид, впрочем, был скорее странный, чем соблазнительный, но, в конце концов, это ведь были домашние фото шахиншаха, которые мог видеть только он один. Справедливости ради надо заметить, что среди шахских жен и наложниц имелись и весьма миловидные, и даже изящные. Но, кажется, изящество свое они сохраняли совсем недолго: в гареме их быстро откармливали, как поросят, и они становились тяжелы и некрасивы.
Я тем не менее выражал восхищение красотой шахских жен и наложниц. Шах при этом смотрел на меня хитро, но ничего не говорил. Шах вообще, надо сказать, очень неглупый человек. Другое дело, что ум его несколько развращен его царственным положением. Не встречая во дворце никаких препятствий для себя, мир он стал мыслить тоже очень по-своему. Это вылилось в некоторые рискованные эксперименты, как, например, указ, разрешающий женщинам открывать лицо прилюдно. Большая часть подобных
