Меккой раешников был Аберайрон, и, направляясь на юг по прибрежной дороге, мы продолжили разговор о Гермионе Уилберфорс. Я рассказал, как много лет спустя в Джунглях нашелся дневник Бартоломью. На страницах которого описывалось, как носильщики и проводники один за друим оставляли Ноэля, но он в одиночку прорывался Дальше; как в лихорадке и безумии протекли последние недели. И как в предсмертном бреду он описал день, когда его – одинокого, больного, обезножевшего – в джунглях навестила Гермиона.
– Штука-то в том, – сказала Амба, не вынимая леденец изо рта, – что это ничего не доказывает, так ведь?
– Ничего.
– Это могла быть просто галлюцинация.
– Разумеется.
– Или орангутанг. Или он это вообще выдумал.
– Есть только одно «но».
Возникла мимолетная пауза. Амба поглядела на меня, почуяв в моем голосе легкий аромат мелодрамы.
– Какое?
– Он взял с собой фотоаппарат.
Я чувствовал, как нарастает ее интерес.
– Один из первых, величиной со стремянку, и дотащил его до самого Борнео и там – вверх по реке. Он был первым, кто сделал снимки туземных охотников за головами. Он однажды описывал, как ему удалось договориться с племенем о съемке, и пришлось ждать час, пока тамошние женщины подготовятся. Он сказал, что женщины во всем мире одинаковы.
Амба фыркнула.
– Большую часть фотослоя съели насекомые, но несколько пластинок уцелело.
– Где они?
– В университете Сиднея.
– Только не говори мне, что он сфотографировал Гермиону.
– Не знаю. Удивительная штука: фотоаппарат так и не нашли – обнаружился дневник, другие вещи, но не фотоаппарат. И вдруг через пятнадцать лет он всплыл – по крайней мере, так рассказывают – в лавке старьевщика в Гонконге. Его купил американский торговец, а внутри была еще одна пластина. Говорят, он проявил ее, и хотя она была повреждена, все-таки на ней угадывалось призрачное изображение европейской женщины на фоне дождевого леса.
– Что случилось с пластиной?
– Он ее потерял.
Далеко перевалило за полдень, когда мы добрались до рыбачьей деревушки Аберайрон. Я притормозил и припарковался перед лавкой мясника на главной улице. Подрулил желтоватый «аллегро» и встал футах в тридцати позади меня. Он ехал за нами почти всю дорогу от Аберистуита.
– Сколько пабов в этом местечке? – спросила Амба.
– Немерено.
– И сколько мы будем искать нужный?
– Третье правило частного детектива. Сталкиваясь с тайной, не спрашивай, в чем ответ, спрашивай – в чем вопрос.
Амба подумала над этим секунду.
– Вот это прикольно; лучше, чем первые два.
– Ты видишь «аллегро» позади нас?
– Он едет за нами с Саутгейта.
Я прищурился, разглядывая водителя в зеркальце. Плащ, фетровая «трилби», борода, темные очки, на руле раскинута газета. Все это ничего не доказывало, но с каких пор невинные люди стали так одеваться?
– Так в чем вопрос?
– Вопрос не в том, в какой паб он отправится сегодня вечером, но в том, в какой из этих двух мясных лавок он закажет сосиски.
Амба поразмыслила над этим новым подходом к детективной работе.
Я достал брошюру об истории Музея, которую взял в библиотеке.
– Что-то я знаю – чего-то, может, и не знаю, но одно мне известно точно: показывать Панча и Джуди без сосисок невозможно. Там всегда есть эпизод, где Китаец падает в колбасную машину и выходит из нее в виде желтой сосиски с косичкой вместо хвостика.
В списке тех, кто внес вклад в создание Музея, в конце буклета была фотография Иоло Дейвиса. Пускай его портрет убрали из музейного кафе, но дальше дело не зашло. Мясистые красные щеки, усы щеточкой, которые он возможно, сбрил, и кустистые брови, которые, вероятно, оставил.
Он появился незадолго до закрытия, около 17.20, – проковылял по залитой солнцем улице, словно только что проснулся. Некогда великолепный костюм был теперь грязен и изорван. На обоих коленях виднелись заплаты, пришитые безобразным крупным швом, как бывает обычно только у клоунов; туфли ручной работы были разбиты так, что из дыр торчали пальцы. Он вошел в лавку и спустя несколько минут появился с пакетом сосисок под мышкой. Он шел по улице, а я потихоньку вывел машину на проезжую часть и последовал за ним. Он прошел по Хай-стрит, пересек ее по переходу с кнопочным светофором и скрылся в пабе у гавани, который назывался «Веселый Роджер». Проехав пару кварталов, я на перекрестке выпустил из машины Амбу. Согласно плану, она должна вернуться на прежнее место и приглядывать за пабом, а я двинусь дальше и попытаюсь стряхнуть хвост. Мы сговорились встретиться в 19.30. Я проехал дальше и остановился на набережной у гавани; нужно было как-то убить время, и поэтому я открыл окно, впустив душный предвечерний воздух, и прикемарил под глухие крики чаек. «Аллегро» проехал мимо и свернул на боковую улочку.
Я проснулся, когда город колебался на грани дня и ночи. Лавочники и конторщики потратили несколько минут на дорогу домой, и теперь не так уж скоро кто-нибудь потащится за первой вечерней пинтой пива. Небо на западе стало блекло-розовым, кое-где заморгали оранжевым и малиновым уличные фонари. В окно машины поплыл аромат жареного лука.
До паба по главной дороге было пять минут ходьбы, но я выбрал пеший путь подлиннее – через гавань. К началу вечера она представляла собой пустынный лабиринт сетей, ловушек на омара и вытянутых из воды лодок. Воздух терпкий, воняло вяленой рыбой. На полпути я свернул за угол, нырнул в дверную нишу и притаился. Появился субъект в длиннополом плаще и в «трилби» – он шел беззвучно, крадучись. Я вышел и встал ему поперек дороги, не говоря ни слова.
Он обмер и вдруг пустился наутек, едва лишь я метнулся, чтобы вцепиться ему в лацканы плаща. Мы схватились и упали на штабель смердящих рыбой садков. В сумятице его борода отвалилась. Она была дешевая, маскарадная, и крепилась на пластмассовой очечной оправе. Я остолбенело уставился ему в лицо. Передо мной была женщина. Я на долю секунды обомлел – ей этого хватило. Из кармана выскочил баллончик, и мне в лицо ударила струя. Перечная. Мой позвоночник прогнулся назад жутким рывком – я уклонился от жалящих иголочек газа. В то же мгновение женщина вырвалась и удрала, оставив мне фальшивую бороду и пуговицу с лацкана плаща.
Взять Амбу с собой в паб я не мог, а потому выдал ей немного денег на картошку с рыбой и сказал «сгинь». Затем вошел в первый зал бара. Уютная запущенность – круглые деревянные столы, в застарелых пивных пятнах и шрамах сигаретных ожогов, простые засиженные до блеска стулья. Бескозырки и морская всячина на стенах. За барной стойкой красовался штурвал, явно снятый с настоящего корабля. Простой старомодный кабак, обжитой простыми старомодными людьми.
