— Ну, — со смехом говорит Ханзи, — и что ты будешь делать?
— Заберу эту штуковину.
— Слушай, я скажу тебе по секрету: так ты никогда не получишь браслета. Дверь дома сейчас закрыта. Значит, тебе придется звонить. Тебе откроет воспитательница. И знаешь, что она сделает? Без разговоров вышвырнет тебя или велит подождать, пока не дозвонится до шефа. Пока он сюда не явится сам, тебя ни за что не впустят в дом. Ни за что на свете! А пока суть да дело, Шикарная Шлюха так упрячет браслет, что его тогда уже никому не найти.
В этом что-то есть.
— Завтра, — говорит мне маленький калека, — завтра во время занятий ты возьмешь браслет. В каком классе ты учишься?
— В восьмом.
— Отлично. Шикарная Шлюха — тоже в восьмом. Ты возьмешь и скажешь, что тебе плохо.
— А дальше?
— Бегом сюда. Лучше всего сразу же после двенадцати. В это время во всех домах никого нет и двери не заперты. Дети в школе. Воспитательницы в городе обедают. А сразу же после двенадцати уходят и все уборщицы. Теперь ты знаешь, где ее комната. Сразу входи и бери браслет.
Я раздумываю. И чем дольше — тем убедительнее мне кажутся его доводы.
— Ты прав.
— Я всегда прав, — говорит он, шагая рядом со мной по лесу. — Но здесь все считают, что я идиот.
— Я так не считаю.
Он нащупывает мою руку, и я беру его ладонь в свою, потому как он теперь мой «брат» и сослужил мне службу.
— Та еще девка, а?
— Да. А что если она уже сегодня переправит куда-нибудь браслет?
— Исключено. Сегодня уже никому нельзя выходить из дому.
— Как ее зовут.
— Геральдина Ребер.
Вот и моя машина.
— Спасибо тебе, Ханзи, — говорю я.
— Ах, чепуха. Это тебе спасибо, — говорит он, и глаза у него опять такие, будто он вот-вот разревется. — Мне давно так хотелось, чтобы у меня был брат. Теперь он у меня есть. Ты не представляешь, что это такое.
— Ладно, — говорю я, — ладно.
Теперь мне нужно отвязаться от него. На часах уже полдевятого. В одиннадцать Верена будет ждать от меня сигнала.
— Это самый счастливый день в моей жизни, — говорит Ханзи. — У меня появился брат, и мне досталась самая лучшая кровать у окна, в углу, рядом с батареей. Клево, правда? И благодарить за это надо ОАС!
— Кого?
— Ну ты даешь! Не придуряйся, Оливер! ОАС — ну, эту французскую террористическую организацию, которая везде бросает свои пластиковые бомбы.
— А какое отношение это имеет к твоей кровати?
— Самое прямое. На этой шикарной кровати прошлый год спал Жюль. Его фамилия была Ренар.
— Была?
— Сегодня шеф получил письмо от его отца. Жюль играл в своей комнате — в Париже. По улице ехала машина с людьми из ОАС. Окно комнаты Жюля было открыто. Они взяли и бросили в него бомбу. Его убило на месте. И я теперь получил его кровать. Скажи — повезло! Подумай только: они запросто могли швырнуть свою бомбу куда-нибудь еще, и мне пришлось бы по-прежнему спать у двери, на сквозняке. — Он жмет мне руку. — Ну, мне пора. А то будут неприятности с воспитателем. Кстати, он у нас новый. Ну, скажу я тебе, просто не верится. Столько везухи в один день!
— Да, — говорю я. — Тебя есть с чем поздравить, Ханзи.
17
Знаете Джеймса Стюарта, американского киноактера? Так вот, шеф — это его копия! Очень высокий, руки и ноги очень длинные, короткие уже седеющие волосы, угловатые, размашистые движения. Из-за своего большого роста немного сутулится. Возраст? На мой взгляд, не более сорока пяти. Ни в коем случае не старше.
Он говорит тихо и любезно, никогда не повышая голоса. Он — само спокойствие. В сером отлично сшитом фланелевом костюме шеф сидит за своим большим письменным столом, соединив руки кончиками пальцев, и несколько мгновений молча глядит на меня. У него серые умные глаза. Я сижу перед ним в глубоком кресле ниже, чем он, и отвечаю взглядом на взгляд. «Когда-то же он начнет говорить», — думаю я про себя. И он начинает с вопроса:
— Ты куришь? — И быстро добавляет: — Я принципиально говорю всем ученикам «ты» — даже большим, кроме тех, кто хочет, чтобы я обращался к ним на «вы». Ты хочешь?
— Нет. Говорите мне «ты».
Мы закуриваем.
Он продолжает говорить все так же спокойно и тихо:
— С тобой все ясно, Оливер. Тебе двадцать один. Ты три раза оставался на второй год и пять раз вылетал из пяти интернатов. Всегда за истории с девушками. Я читал твои характеристики. Я знаю, что тебя не хочет брать ни один интернат в Германии. Не смотри на нашу школу, как на очередную трамвайную остановку. Эта остановка конечная. После нас уже ничего не будет.
Я молчу, потому что мне вдруг делается не совсем по себе. Собственно, я хотел вылететь и отсюда — из-за своего возраста. Но теперь, когда я познакомился с Вереной…
Шеф продолжает, улыбаясь:
— Вообще-то, не думаю, что у меня с тобой будут трудности.
— Но я из трудных, господин доктор. Об этом написано во всех характеристиках.
Он улыбается:
— Трудных я особенно люблю. Те, что совсем нормальные, — скучные люди. А когда встречается трудный, начинаешь думать: погоди-ка, погоди, у этого должно быть что-то свое, особенное!
Да, братцы, видать, этот шеф — тонкая штучка!
— Мы здесь вообще работаем другими методами.
— Я уже заметил.
— Когда?
— Я видел этот ящик с игрушками, на котором вы проводите свои тесты. Фройляйн Хильденбрандт мне все объяснила.
При этих словах его лицо становится грустным. Он проводит рукой по лбу.
— Фройляйн Хильденбрандт, — говорит он потерянно, — да, это великолепный человек! Моя старейшая сотрудница. Вот только ее зрение… Она совсем плохо видит. Ты не заметил?
— Что, она плохо видит? Нет, я, правда, ничего не заметил, господин доктор!
— Ах, Оливер! — вздыхает он. — Это симпатичная ложь. Но я не люблю даже симпатичного вранья. Я вообще не люблю вранья. Поэтому я тебя и не спрашиваю, что ты делал там внизу у «А» и почему явился так поздно. Потому что ты мне все равно бы соврал. Я вообще редко задаю вопросы. Но не думай поэтому, что перед тобой сидит простофиля, которого можно легко обвести вокруг пальца. В некоторых вещах у нас все так же, как и в других интернатах. Если кто-то переступает границы, он вылетает. Ясно?
— Так точно, господин доктор.
— Это относится и к тебе. Ясно?
— Да.
— Мой интернат — дорогое учреждение. За исключением нескольких учеников, получающих стипендии, ко мне поступают лишь дети богатых родителей… Интернациональная элита, — добавляет он с легким оттенком иронии.
