отцу с просьбой, вроде: “Папа, меня обижают в школе, сделай что-нибудь”.
Тем более, что на четвертый год стало несколько веселей. Я все-таки научился давать сдачи, но так, чтобы этого никто не заметил. Там тычок, почти безболезненный, но вызывающий нестерпимую боль спустя несколько дней, а, может, даже недель. Тут скользящий блок, из-за которого один из нападавших врежет другому по лицу. Там ловушка, из-за которой кто-то из моих мучителей выглядит дураком. Тут проверка, которую инициирует кто-то из местных, выявляет у одного из хулиганов запрещенные в школе порно-журналы. Там какую-то группу моих мучителей накроет наркотический приход, из-за которого они бросятся на учителей, пытаясь отстоять свою Родину, у напавших на нее инопланетных грибов.
Короче, я превратился в мелкого пакостника.
Отдельной проблемой, проявившейся к четвёртому году обучения в Хайсенштадте (столица Латверии), стал наступивший пубертатный возраст. Ох… проснувшиеся гормоны - жуть. Честно говоря, я знал, что наступление полового созревания - это тяжело. Но, блин, не до такой же степени! Представьте себе, что ваш взгляд затуманивается, и вы можете видеть только определенные вещи. Вроде женских прелестей, пусть даже и скрытых под одеждой. Когда вас начинает раздражать любая мелочь, и вы выходите из себя по пустякам. Когда даже самое невинное общение с любой особью противоположного пола вызывает нестерпимое сексуальное желание…
В таких условиях, сохранить ясность мышления, и не наделать глупостей (особенно, если меня начинала избивать толпа университетских хулиганов), было невероятно сложно.
Вот я и спасался мелкими пакостями, которые хоть как-то позволяли успокоить бушующие гормоны.
Будущий Сорвиголова лишь осуждающе качал головой, когда я ему рассказывал очередной план. Что, однако, не мешало ему всеми силами помогать мне эти планы воплощать.
Кстати, мне очень стыдно, но я понятия не имел, насколько, должно быть, было сложно Мэтту терпеть меня, когда пубертат наступил у него. Лично мне в период полового созревания хотелось прибить Мердока за его невинные шуточки, и даже ледяное спокойствие. На мой взгляд, все это лишь доказывает невероятную силу воли будущего Сорвиголовы.
Основным же принципом всех наших проделок стало: “Никаких следов!”, ибо малейшая зацепка, которая могла указать на нас, позволила бы местному деканату мгновенно принять меры, и, скажем, вышвырнуть меня на улицу. Где со мной вполне мог произойти какой-нибудь несчастный случай.
Честно говоря, меня до сих пор бесит, что отец отправил сына в другую страну, так и не разобравшись в нюансах. Хотя его оправдывает жуткий цейтнот, в котором он вынужден был принимать это решение.
Не то, чтобы меня не подозревали во всех этих мелких пакостях. Нет, многие открыто обвиняли сына Нормана Озборна во всех смертных грехах, однако обвинения, не подкрепленные доказательствами, к делу не пришьешь. Да и взрослые, в отличие от детишек, опасались связываться с сыном главы ОзКорп, не понимая всех тонкостей игры, которую ведет Виктор фон Дум, разрешивший отпрыску своего заклятого конкурента учиться в Латверийском Университете.
Короче, как я и говорил, все стало несколько веселей.
К пятому году, студенты Университета уже опасались со мной связываться. Зато преподаватели не гнушались валить на семинарах, практиках и экзаменах со страшной силой. Вот там действительно приходилось выкладываться изо всех сил. К счастью, потрясающая память Гарри, натренированная мною на многочисленных занятиях с энергией Ци, да и сама эта энергия, которую приходилось частенько использовать, дабы стимулировать мозг, знатно помогали не скатиться в аутсайдеры по успеваемости. Зато материал мною усваивался, если не на сто, то уж на 80-90 процентов - точно!
Шестой, (он же последний), год обучения в Латверийском Университете стал, должно быть, сложнейшим из всех. Ибо к концу пятого, свою учебу в местном колледже закончил Мэтт Мердок. Удерживать его подле себя, только потому, что мне будет одиноко, я счел излишним, и будущий Сорвиголова, не без удовольствия, покинул Латверию, и начал готовиться к поступлению в Гарвардскую юридическую школу. Впоследствии, он туда поступит, и мы с ним не сможем видеться (почти не сможем, редкие встречи пару раз в год - не в счет) долгих шесть лет.
Отсутствие лучшего друга и партнера по проказам, сделало меня намного более уязвимым. Я не мог критически оценивать уровень безопасности пакости, из-за чего частенько оказывался на волоске от раскрытия. К тому же, выяснилось, что Мэтт играл роль некоего тормоза, который рубил на корню все мои идеи, которые могли хоть теоретически нанести серьезный вред местным хулиганам. Теперь же этого тормоза не было, и, в конце концов, случилось то, что рано или поздно должно было случиться: после очередной моей выходки пострадал какой-то выпускник, и меня вызвали к ректору. Несколько успокаивало, что следов я, кажется, не оставил, но… знаете, как это бывает? Идти на ковер к начальству всегда неприятно. Особенно, когда знаешь, что виноват. Но не знаешь, знает ли об этом начальство, или только подозревает.
Кабинет ректора встретил меня ярким солнечным светом, бьющим из огромного, во всю южную стену, окна. Прозрачные занавески почти не задерживали теплые лучи, и отполированная поверхность громадного стола из дорогущего красного дерева мягко поблескивала в местах, не скрытых кипами бумаг, и различных сувениров, которыми ректор, судя по всему, очень дорожил. Были тут и старинные часы, покрытые мягкой позолотой, массивный портсигар, искусно выполненный хронометр, на бархатной подставке. Специальный, дорогой набор ручек, сделанных из серебра, и еще несколько старинных письменных принадлежностей. Все это смотрелось очень органично даже в комплекте с суперсовременным тонким дисплеем и гибкой клавиатурой, небрежно лежащей на краешке стола.
На стенах висели портреты видных ученых, в углу - шкаф, все из того же красного дерева. На полу лежали разноцветные ковры, уже слегка сбитые ногами множества посетителей. С верху, прямо над столом ректора, спускалась большая хрустальная люстра.
Все убранство кабинета кричало о невыразимой роскоши, которую вряд ли могла себе позволить Латверия.
Сам ректор - уже немолодой (под шестьдесят) лысеющий мужчина, с небольшой седой бородкой под нижней губой, спокойно сидел в мягком кожаном кресле и задумчиво барабанил кончиками пальцев по краешку стола. Я уже не раз бывал в этом кабинете, поэтому узнал взгляд, направленный на меня сквозь призму небольших, изящных круглых очков в черепаховой оправе. Глава Латверийского Университета был чем-то очень недоволен.
Мое короткое приветствие осталось без ответа. Ректор продолжал смотреть на меня - неприязненно, но не агрессивно. Как всегда.
И только сейчас я заметил еще одного человека, находящегося в кабинете. Высокий брюнет, лет, должно быть, сорока. Сложен, словно античный бог, одет, как светский джентльмен - смокинг, брюки, ботинки - даже по виду, на
