не выдержу, выйду на улицу и попытаюсь затащить его в храм силой. Но это невозможно… Нет! Этого просто не нужно делать с Сашкой по кличке «БогаНет».
Я сказал про себя: «Уходи!»
И Сашка ушел.
Утром он уехал домой… Сашка не дождался меня. А Наташка, улыбаясь, долго рассказывала мне, каким вернулся Сашка. Он был таким мокрым и несчастным, что Наташка тут же накричала на него. Моя жена уложила его спать в кабинете, укрыла двумя одеялами и принесла кружку горячего чая.
Но Сашка не перестал быть несчастным… Он пил чай, смотрел в пол и молчал. Я не сомневаюсь, что моя жена говорила без умолку, но, наверное, Сашка ее просто не слышал. Потом он лег и отвернулся к стене…
– Он водил по обоям пальцем, а потом принялся отрывать их по кусочкам. Иди посмотри! – Наташка рассмеялась. – Ребенок… Нет! Толстое и глупое дитяти.
Потом Наташка сказала, что когда она уходила, Сашка все-таки подал голос. Он жалобно попросил не тушить свет в коридоре и оставить дверь открытой.
– Темноты боится. И он долго не спал. Я слышала, как он ходил по коридору, как открывал входную дверь на кошачьи вопли Джеймса, а потом он, по-моему, споткнулся о стул…
Утром Сашка попытался написать мне записку, но порвал ее.
Я выслушал жену молча и когда она замолчала, спросил:
– Это все?
Наташка пожала плечами:
– Да… Но Сашка, кажется, заболел. Утром у него было красное лицо и хриплый голос… – жена немного подумала и добавила. – А еще он плакал ночью.
7.
Теперь я слушаю стук вагонных колес и думаю о Сашке… Я улыбаюсь и мое раздражение давно, бесследно прошло.
Я люблю Сашку… Но это чувство почти невыразимо! Я не могу описать его словами: это и жалость, и теплая нежность… Это и стремление простить ему все – все до последней капельки! – и почти мгновенное раздражение на любое его замечание.
Сашка – нелеп. Он словно выложенная из кубиков фигура – почти бесформенная, почти фантастическая – которая вот-вот должна рухнуть… Но что-то держит кубики вместе. Даже не кубики – саму Сашкину жизнь. Какая-то незримая, удивительно добрая – в тысячи, в миллионы раз добрейшая меня! – сила хранит Сашку в своих теплых ладонях.
«Иудой меня обозвал, балбес, – я улыбаюсь своим мыслям, – а за что?!..»
Я снова вспоминаю, как смотрел на Сашку, когда он стоял там, за церковными воротами.
Я снова улыбаюсь своим мыслям и думаю: Господи, дай мне сна, пожалуйста!.. Я устал и завтра у меня очень много дел. Да, я виноват перед Сашкой. Но не тем, что там, в церкви я молча смотрел на него и не тем, что не попытался затащить его в церковь силой, а тем, что ни разу не молился за него… Ни разу!
Я открываю глаза и смотрю на тьму перед собой.
Ни разу!..
Мне становится холодно. А ведь я, в сущности, хуже Иуды, Господи… И поросенок совсем не Сашка, а я. Правда, да?..
Я снова и снова вспоминаю потерянное и жалкое Сашкино лицо.
«…Нельзя предавать, нельзя предавать! Нельзя прийти, а потом вот так просто – чудовищно просто! – потерять Бога. Потому что Бог умирает молча…»
Когда моему отцу перевалило за семьдесят, я хотел подарить ему цепочку и крестик. Отец сказал, что не возьмет крест. Я спросил почему… Отец сказал, что не хочет отвечать за это… Наш разговор оборвался. Отец не стал объяснять, за что именно он не хочет отвечать, но я понял все. Отца учили не верить всю его жизнь тысячи умных людей… Тысячи умных Иуд. И он не умел верить. Отец не умел верить, потому что в нем вытоптали и извратили само понятие веры.
Но отец все-таки сказал эти слова… Главные слова! Он не хотел, чтобы принятый им Бог – умер. Но тогда как же будет судить его воскресший Бог? И осудит ли Он таких людей, как мой отец и Сашка?.. Или Бог осудит таких хладнокровных мерзавцев, как я?
Я слушаю стук колес и не могу уснуть.
Я думаю о том, что доказательство существования Бога можно найти даже в Его отрицании… На самом дне человеческой души. Потому что дно человеческой души – ее высвеченная человеческой и трагической искренностью первооснова – всегда Бог.
Четыре фотографии
Фотография первая: пляж, 15 июня 1990 года
Еще ночью, в город пришла тяжелая гроза и притащила за собой хвост мрачной, долго висевшей над горизонтом тучи. Гроза ломала деревья, топила в мутных потоках улицы, словно силясь смыть остатки одуряющей, надоевшей всем духоты. Треск грома и воинственный шум дождя задержал утро, но, в конце концов, тишина и редкая капель за окном победили грозу. Она ушла, оставив после себя чистые дома, вдруг ставшие похожими на кукольные и полный живительной энергии воздух. Город начал жить с чистого листа.
Если бы не гроза мы с Сашкой остались в городе. Мы не обратили внимания на шум бури, но оба почувствовали волну пропитанного свежей влагой воздуха, потому что двери подвала были открыты.
– Черт знает что, – недовольно проворчал Сашка. – Какая-то есенинская тоска одолевает… Словно хочется сладкой клубники с веточки, а в холодильнике только квас с хреном.
Я отбирал нужные для работы доски, а Сашка сидел на огромном столе и смотрел в мутное окно под потолком.
– С чего это вдруг тоска? – отозвался я.
– Жить скучно.
– Умрешь, веселее станет?
– Я еще не пробовал. А ты?
Я ничего не ответил.
Сашка помолчал и тихо сказал:
– Все, я больше не могу.
Наверное, тогда я не чувствовал ничего, кроме… я не знаю… легкого… туманного… необъяснимого?.. чувства раздражения. Немного странно, но «туманного» подходит больше всего. Я видел только спину Сашки и стены нашего подвала. Они были серыми и тусклыми как цвет спирали перегоревшей лампочки.
Я в сердцах бросил доску и коротко сказал:
– Поехали.
– Куда? – безнадежно спросил Сашка.
– На пляж. Покажу тебе полуголых девочек, может быть и повеселеешь.
На этот раз промолчал Сашка, а в его глазах мелькнула тень самой настоящей черной тоски…
Мы промолчали всю дорогу до турбазы «Березка». А о чем нам было говорить? О столах, шкафах, деревянных лестницах и прочих заказах? Они остались там, в подвале. Нашей работе нужны умелые и сильные руки, а не черная меланхолия. В последнее время мы могли говорить с Сашкой только о работе, и за день наши диалоги не набирали и трех
