этих проклятых бус? Залезла в ларец, пока никого не было, взяла, а тут княжна случайно воротилась… От того она и молчит, разве ж такое расскажешь. «Душегубка», — вертелось в голове страшное слова.
«А за убийство княжьей сестры одно наказание — смерть, да не просто, раз и отошла, а помучат… — Миронег сел, заворачиваясь в одеяло. — Вот зачем ее дядька к Ингварю вел? Станет ли Ингварь руки марать, пряча убийцу двоюродной сестры у себя? Разве что для торга с Глебом да Изяславом — вот вам душегубка, а вы мне Червленый яр. На княжеский съезд Ингварь вряд ли успел, лодьи-то погорели, значит и сговориться не смог».
Вспомнилась пляшущая с подойником Услада, ее сияющие счастьем карие очи, игривый разговор у реки, белые ножки, расплескивающие воду. Ведь тогда действительно промелькнула шальная мысль у нелюдимого бортника — оставить девку у себя хозяйкой, женой. Даже повой мужатой бабы попросил сыскать, а теперь-то что ж? Страшную вещь сотворила дуреха, черную, не сможет больше даже в далеких грезах Миронег представить ее своей женой, матерью своих детей. Сам не без греха, а вот не сможет и все тут. Бусы треклятые!
И все ж отдать девку на расправу он тоже не сможет. «Спрячу, чтоб все улеглось, а там видно будет, куда ее — в монастырь, грехи замаливать, али замуж куда. Пусть сама решает».
[1] Гоньба — сыск.
Глава XVII. Бусы
Нос лодки зарылся в луговую траву. Миронег, разувшись, выпрыгнул в уже по-осеннему студеную воду, уперся в покатые борта и вытолкал дощаник на берег. Плечи и спина гудели, кожа на ладонях слоилась и саднила от лопнувших мозолей, но время ли себя жалеть, ведь там в одиночестве уже который день подряд сидела глупенькая пташка.
Миронег, бросив без присмотра привезенное добро, спешно зашагал по тропе к усадьбе. Ум успокаивал — ничего худого не могло случиться, коли стряслось бы, так Радята весточку уж послал бы, а все ж ноги все время сбивались на бег.
О том, что ему все известно о злоключениях беглянки, разумный бортник решил помалкивать. Зачем, что это может изменить, только выстроит стену неприязни, люди не любят, когда о них думают дурно, да к тому же неизвестно, как поведет себя Услада — попытается сбежать, себе на погибель, опасаясь, что Миронег ее выдаст, или еще чего хуже — надумает его сгубить, как ненужного видака. А почему бы и нет, он ведь про нее ничего не знает — насколько правдив ее по-детски наивный взгляд и что там скрывается, за карими вишнями бездонных очей, на дне мятущейся души?
Раздвинув кусты, Миронег вышел на поляну. Усадьба стояла в тишине.
— Эй, хозяйка добрая, встречай хозяина! — крикнул он, приложив руку ко рту. Ответа не последовало.
Сердце прыгнуло так, что сбилось дыхание, а к горлу подступила дурнота.
— Куда она подевалась? Вечер уж. Неужто спит?
На мягких ногах Миронег вошел на свой двор. Чисто и… пусто. Хозяин нагнулся и потрогал угли в очаге — холодный, огонь давно никто не разводил.
— Услада! — крикнул Миронег еще раз, закрутив головой.
И опять эта давящая на грудь тишина.
— Эй?!
Он заглянул в избу — порядок, лавки аккуратно убраны, половики не сдвинуты, но девки нет.
— Погреб! — вспомнил Миронег и выбежал снова на двор, нашел потайную дверцу, дернул за кольцо, всмотрелся в темноту. Не видно ничего. Полетели искры, высекаемые кресалом, запыхтели ветки в кострище, Миронег запалил лучину и вернулся к погребу, пошел по земляным ступеням вниз. Запасы на месте, кадки стоят, кули на крюках, крышечки берестяных коробов не сдвинуты. Лежанка, сколоченная для гостьи, пустовала, а ночевал ли на ней кто-нибудь?
Бледный что полотно Миронег вылез на свет божий и сел на колоду. «Сама ушла или увели? Ежели увели, так должны были еще что прихватить, а все вроде бы на месте… А козы? Козы где?!» — только сейчас вспомнил про рогатых любимцев хозяин и побежал к загону. Козлятник был пуст.
«Коз сама умыкнула? Или ее вместе с козами? Господи, пусть эта дуреха сама с козами сбежала, чем…» — додумать Миронег не успел, от лесной чащи послышался топот маленьких ножек.
— Да как не совестно?! Да нешто можно так-то надо мной измываться? — зазвенел серебряным колокольчиком голос Услады. — Да чего вы там забыли? Неужто за день не наелись, обжоры? Я, между прочим, спать уж хочу, и вообще страшно уж, темнеет. А вы, неслухи, по лесам удумали бегать. Никакого стыда у вас нет, — Услада так забавно ворчала, что Миронег невольно улыбнулся.
«Ну, коли ругается, стало быть, все в порядке».
Козочки лениво вышли на поляну, но не пошли к загону, а принялись объедать кусты, отведенные бортником под живую изгородь.
— Эй-эй, вы чего?! Домой, домой! — выскочила за ними и Услада.
Пастушка, с растрепанной косицей и закатанными до локтя рукавами рубахи, отчаянно размахивала хворостиной, пытаясь направить стадо в нужном направлении.
— Цоб-цоб-цоб, — позвал Миронег.
Козы замерли, навострили ушки и бодро полетели к загону.
— Ну, чего разбаловались? — потрепал по шерстке рогатых любимец Миронег, слегка пнул расшалившегося козла, отпихнул льнущих за лаской козлят.
— Вернулся, — вплыла на двор Услада, заправляя за ушко выбившуюся прядку и глядя на бортника из-под пушистых ресниц.
Миронег готовился к встрече, подбирал слова, но все как-то разом вылетело. Вот она, душегубка, дурная, алчная до чужого добра, и бусы треклятые на ее груди играют медовым цветом, а рассердиться, отвернуться не получается.
— Не обидели тебя тут? — как можно небрежней спросил Миронег.
— Нет, никто не обижал, — улыбнулась Услада, делая робкий шаг вперед.
— Радята навещал?
— Был, как ты сказывал. Квасу привозил и яблочек.
— А чего очаг холодный, не стряпала ничего? От сухомятки брюхо скрутит, — за ворчанием спрятал смущение Миронег.
— Я днем боюсь костер разводить, дым видно. Я, как стемнеет, тогда, — начала оправдываться Услада, — а в погребе спать не смогла, что в могиле, боязно. Так я, уж не серчай, в сено зарывалась — и тепло, и спокойней, — затараторила она, выпуская напряжение прошедших в одиночестве
