знает – в этом доме нельзя подслушивать, но это правило создано для оборотней, которые могут услышать даже с другой стороны дома.
Ребекка не оборотень, да и она не нарочно, просто…
Она понимает, что Натали плачет в комнате Филипа, и она не может уйти. Она хочет слышать, почему она плачет.
Ее могут заметить в любой момент – учуять запах, услышать сердцебиение или шаги. Ребекка подходит к чуть приоткрытой двери и становится рядом, подперев стену спиной.
– Нет, мам. Ты хорошая альфа, – Ребекка никогда прежде не слышала, чтобы голос Филипа звучал так нежно.
– Но я не хорошая мать. Не тогда, когда моя дочь чуть не умерла, а меня не было рядом, – она точно плачет.
В ее голосе дрожь и слезы, и Ребекка сжимает руку в кулак, потому что ей нехорошо.
Филип молчит около минуты. Ребекка думает, что, возможно, разговор закончен. Но потом он говорит:
– Она не твоя дочь, она готова сорвать горло, доказывая это.
Ребекка крепко закрывает глаза, потому что это правда.
Натали прокашливается, очевидно, маскируя рвущиеся наружу сильные эмоции, и отвечает:
– Я видела, как она впервые взяла в руки палку для лакросса. Как она впервые села за руль. Я купила ей эту старую машину, потому что когда-то у ее отца была такая же, и она так хотела ее. Я видела, как она высыхала от своей первой неразделенной любви к мальчику Дилану – ее сердце было разбито. Я видела, как она впервые напилась, как утром ее мучило похмелье. Я видела, как она ломала руки, как она искала себя, как она находила новых друзей и теряла старых. Я видела ее успехи в учебе и сомнения в том, что она умная. Как ее оставляли после уроков, как она злилась из-за того, что Эмма нашла парня и не уделяет ей достаточно времени. Я видела, как она плакала, потому что ее назвали ребенком Сэлмонов. Она плакала, потому что не хотела иметь с нами ничего общего, но это моя девочка, Филип, это моя дочь.
Голос Натали тонет в слезах и затихает, очевидно, потому что Филип прижимает ее к себе.
Ребекка задыхается и спешит убраться оттуда, рывком распахивая дверь в свою комнату.
* * *
Ребекка косится на застывшего в дверях Мэтта и говорит, проглатывая еду:
– Подойдешь ближе – заору.
Мэтт хмурится:
– Мне нужен кофе.
– А мне какое дело?
– Знаешь что, Ребекка – хватит. Это уже не смешно, теперь мы оба во всем этом по уши, нравится это тебе или нет. Не хочешь меня видеть – дверь там.
Он проходит внутрь и вынимает кружку из шкафчика. Ребекка от его наглости открывает и закрывает рот, смешно выпучив глаза.
Он ждет, что она сейчас уйдет, взбесившись, но она сидит, доедая свой бутерброд под звуки, издаваемые Мэттом. Она повернута спиной, и Мэтт в полной мере может оценить то, насколько напряжены ее плечи. Присутствие Мэтта не проходит бесследно: Ребекка уже не сидит так расслабленно, в ее позе напряжение и собранность, и Мэтт почти уверен, что где-то под носком у нее спрятан крошечный клинок, который будет вынут в ту же секунду, когда она почувствует хотя бы малейшую угрозу.
Они не говорили после полнолуния. Вообще. Никто из них не говорил с Ребеккой – она не позволила. Уехала к Эмме и вернулась накануне вечером, даже не ужиная. Натали попыталась поговорить с ней, но была вежливо отшита, остальные рисковать не стали.
Мэтт хочет, чертовски хочет поговорить. Это важно для него, он не чувствует себя нормально, когда думает, что Ребекке приходится переживать все это в одиночку, ведь она не знает подробностей, она вообще ничего не знает, она не дает посвятить себя в ситуацию.
– Я могу сам рассказать тебе о полнолунии или ты можешь позвонить доктору Хэнку… – начинает несмело, обжигает губы о кружку.
Ребекка перестает шевелиться вообще.
Проходит минута, и она разворачивается на стуле. Ее глаза сияют вызовом и яростью, и Мэтту впору злиться в ответ, но он видит крошки от хлеба на ее подбородке, и это сводит с ума.
Он ненормальный? Серьезно, нормального человека не будут сводить с ума крошки от хлеба на чьем-то подбородке.
– Нет, спасибо, – давит Ребекка. Потом коротко улыбается и встает, чтобы уйти.
Мэтт моргает.
– Это все?
– Да.
– Ребекка, тебе нужно знать, что происходит.
– Нет, Мэтт, мне не нужно.
Она настолько вежлива и холодна, что лучше бы она орала.
Мэтт помнит слова о ненависти, которые она проговаривала в его шею без устали снова и снова. Они все еще звенят в его голове, и вряд ли когда-то перестанут.
А сейчас посмотрите на нее – само спокойствие.
Можно надавить и вызвать праведный гнев, который не приведет ни к чему хорошему. Мэтт уже знает, как с ней работает давление, поэтому он решает отступить. Если не надолго, то на пару часов точно.
Он отходит в сторону, но не достаточно, чтобы Ребекка прошла мимо, не задев его. Это легкое прикосновение – мазок плечом по плечу – Мэтт будет чувствовать на протяжении всего дня.
* * *
Ребекка сбегает по ступенькам к подъездной дорожке, натягивая лямку рюкзака на плечо, когда вдруг слышит всхлип. Она замирает, оборачиваясь, ничего не обнаруживает и уже собирается уйти, как снова…
Негромко, но слышно достаточно хорошо, чтобы определить, откуда это исходит.
– Эй, – медленно обходит дом, шагая на звук.
Ещё один всхлип, а потом довольно резкое:
– Катись отсюда.
Вот оно что.
Она находит Эстер на скамейке в саду. На улице утром прохладно, а она сидит в своей школьной форме, подогнув под себя ноги так, что юбка частично задралась.
Телефон в её руке опасно скрипит, словно она сейчас сломает его.
Она не впервые видит Эстер плачущей. Они росли вместе, Эстер – оборотень, но от других девчонок ничем не отличается.
Ребекка осторожно подходит и встает слева от нее, надеясь, что в окна дома их не видно – не хватало еще, чтобы Мэтт притащился.
– Чего ревешь?
Зыркает так, что становится не по себе. Промокает мокрые глаза салфеткой, размазывая тушь по лицу.
– Тебе какое дело? Тебе на меня плевать.
Ребекка кусает себя за язык, чтобы не нахамить в ответ. Пожимает плечами, мол, как тебе будет угодно, и отходит, пряча руки в карманы.
Эстер выкрикивает:
– Бретт порвал со мной по смс.
И снова начинает рыдать, только в этот раз громче, со всхлипами. Ребекка оборачивается и смотрит, как черные дорожки слез рисуют на ее красивом лице совсем некрасивые узоры. Ей не идет
