побежали вслед танкам. Фильченко и Одинцов бросили в них гранаты, потом добавили по ним из винтовок, и человек десять пали обратно на землю. Остальные пехотинцы – с полсотни – подняться уже не могли никогда.
Цибулько дал последнюю долгую очередь по бегущим и выщелочил из них еще семерых врагов, и по ним еще били с флангов.
Краснофлотцы возвратились на свою позицию в дорожной насыпи, уже обжитую и привычную, как дом. Они возвратились утомленные, как после трудной работы, и тотчас задремали, пользуясь наступившей тишиной в воздухе и на земле. На посту остался один Фильченко.
Через полчаса над полынным полем и над шоссейной дорогой низко пронеслись немецкие штурмовики. Они одновременно обстреливали землю из пулеметов и бомбили ее, и без того всю израненную. Дремавшие в окопе моряки не поднялись; бодрствующий Фильченко не стал их будить: день еще долго будет идти, и бой еще будет, пусть они отдыхают пока.
После ухода самолетов опять настала тишина. И в тишине кто-то окликнул Фильченко по имени.
Вдоль насыпи бежал корабельный кок Рубцов. Он с усилием нес в правой руке большой сосуд, окрашенный в невзрачный цвет войны; это был полевой английский термос.
– А я пищу доставил! – кротко и тактично произнес кок. – Разрешите угостить бойцов, товарищ политрук!
– Разрешаю, – значительным голосом сказал Фильченко.
– Благодарю вас, – поклонился кок. – Где прикажете накрыть стол под горячий, огненный шашлык? Мясо – вашей заготовки!
– Когда же ты успел шашлык сготовить? – удивился Фильченко.
– А я умелой рукой действовал, товарищ политрук, и успел! – объяснил кок. – Вы же тут поспеваете овец заготовлять, о вас уж половина фронта все знает. Сколько вы овец подшибли, и то люди знают, ну – точно!
– Да откуда же это люди знают, когда мы сами того не знаем! – засмеялся Фильченко.
– А на фронте ж, как в деревне на улице: чего не нужно – так все враз знают, а что надо – так, гляди, и забыли! – сказал кок.
Рубцов нашел ровное место возле самой насыпи, расстелил чистую скатерть, разложил на ней приборы, поставил тарелки – все находилось в особом ящике при термосе, – а затем вынул из термоса алюминиевый сосуд, парующий и благоухающий мясом.
Краснофлотцы, дремавшие во время воздушной бомбежки, теперь проснулись и вышли из окопа наружу, на мясной запах.
– Это ты что за кафе такое на войне устроил? – строго сказал Фильченко.
– Кафе на фронте полезно, товарищ политрук, – объяснил кок Рубцов, – оно победе не помешает, нисколько, нет! Вот гроб – это лишнее, его я не захватил. А кафе – это великое дело, товарищ политрук: это мирное время на память бойцам!
Моряки внимательно рассматривали полевое кафе Рубцова, потом одновременно поглядели на кока и захохотали во все свои молодые, отдышавшиеся глотки.
– Бегаешь ты вот тут по переднему краю, шлепнут тебя, кок, по посуде на голове! – предупредил Паршин Рубцова.
– Нет, я чуткий, я буду живой, – отверг кок такое предположение. – А я ж для вас стараюсь, чтоб тело ваше питать!
– Врешь! – сказал Цибулько. – Не бреши!
– Так я брешу, Вася, малость, – сознался кок. – Ну, я тоже хочу немножко себе на грудь чего-нибудь схватить!
– Чего тебе надо на грудь схватить? – прохрипел Красносельский.
– Ну, так, – сказал кок, – пусть орден, пусть будет медаль: я бойцов под огнем кормлю, а чем кок хуже сестры?
– Вот кок-то мировой! – сказал Одинцов. – Он и герой, он и карьерист, можно медаль ему дать, а можно и плюху! Он имеет право на две вещи сразу!
– Жрать давай! – не утерпел Цибулько.
– Пожалуйста, – пригласил кок, – у вас же во рту все время слова были, шашлыку места нету!
Подразделение Фильченко целиком уселось на траву за скатерть, а коку ведено было стать на пост и глядеть вперед – следить за врагом.
Покушав, моряки решили, что кок Рубцов «может». Это слово означало на их дружеском языке высшую оценку какого-либо действия; сейчас они оценили таким способом шашлычную работу кока.
– Кок, ты можешь! – крикнул Рубцову Паршин.
– Знаю. Я же работник творческий! – равнодушно отозвался кок.
– Этот кок далеко пойдет, – сказал Одинцов, – у него и талант и нахальство есть.
После обеда моряки выстроились. Фильченко скомандовал:
– Смирно! Равнение на кока!
Это было воинским выражением благодарности за шашлык, и кок ушел в тыл, вполне довольный своим героическим мероприятием по накормлению бойцов.
Моряки остались одни. Время было уже за полдень. Фильченко поставил часовым Одинцова, а остальным своим людям велел отдыхать. Бойцы легли по откосу снаружи, чтобы погреться немного на весеннем солнце.
– Фу-ты, черт, я пить захотел! – обиделся Паршин на свою привычку пить после пищи. – Хорошо в бою: ничего не хочешь! А как только мирно живешь, так все время тебе чего-нибудь хочется: то кушать, то пить, то спать, то тебе скучно, то…
И Паршин подробно перечислил, что требуется мирно живущему человеку; такому человеку и жить некогда, потому что ему постоянно надо удовлетворять свои потребности. А живет, оказывается, счастливой и свободной жизнью лишь боец, когда он находится в смертном сражении, – тогда ему не надо ни пить, ни есть, а надо лишь быть живым, и с него достаточно этого одного счастья.
– Вижу танки! – сказал Одинцов с насыпи.
– По местам! – приказал Фильченко. – Принять танки огнем!
Он вышел на позицию и стал терпеливо считать танки, выходившие из-за высоты. Их оказалось пятнадцать: по три машины на душу бойца, а прежде было по полторы; стало быть, немцы удвоили порцию. И тотчас же началась скорая артиллерийская стрельба; немцы били сейчас беглым огнем, отвлекая внимание русских, чтобы занять их силы на широком фронте и внезапно прорвать оборону в одном месте, вонзившись туда танками.
– Уважают нас, – сказал Цибулько, сосчитав машины. – Ишь сколько выставляют против меня одного: пятнадцать, деленное на пять и помноженное на тысячу лошадиных сил! Я доволен!
Одинцов задумался. Приближающийся грохот бегущих танков, артиллерийский огонь, беспокойная, шумная и какая-то нарочитая настойчивость врага – все это словно несерьезно, все это хотя и опасно, но похоже на действие человека, который нападает от испуга, стараясь спастись от гибели посредством злости и суеты.
Мощные танки шли напрямую; возможно, что немцы хотели теперь выйти на Дуванкойское шоссе и по шоссе рвануться сразу на Севастополь – так оно было бы более парадно.
Цибулько вслушался сквозь скрежет гусениц и дребезг стальных кузовов в частое мелодичное дыхание дизель-моторов и произнес самому себе: «Эх, и все это против меня! Здравствуйте, инженер Рудольф Дизель! Я на вас не обижаюсь, я уважаю вас за великое изобретение двигателя, я – Цибулько, простой краснофлотец,
