Однажды утром нас разбудила пожарная сигнализация. Электронный женский голос сообщил, что в здании пожар, и призвал оставаться в квартире. Эмиль сохранял спокойствие. Его отец был инженером пожарной безопасности, так что он наверняка изучал физику или что-то подобное и понимал, как взаимодействуют здания и пламя. Сначала я испугалась, но потом тоже успокоилась. Поскольку квартира Эмиля располагалась на первом этаже, мы вышли на лужайку перед домом. Пожарный объяснил нам, что все в порядке и можно возвращаться в дом. В подвале загорелся мотоцикл, но пожар уже потушен. Чулан для велосипедов располагался прямо возле чулана для хранения вещей.
Через пару дней я набралась мужества и вместе с Эмилем спустилась в подвал. Все мое имущество пострадало от огня. Изогнутый диван с пестрой плюшевой обивкой, следовавший со мной из Кристинеберга в Эрландерхюсет на Вэстербруплан, где я жила пять лет, сменил золотистый цвет на черный. Я была не в силах пошевелиться. Зимние куртки пропахли костром, словно их надевали все разом на празднование Вальпургиевой ночи.
Я подумала: «Вот как».
Проведя пальцем по обивке дивана, я подумала, что ее уже не починить.
Я сказала:
– Вот как.
По совету страховой компании я сделала список пострадавшего имущества. Мы вынесли все на лужайку, чтобы оценить, что можно спасти. Столик мы поставили на балкон, где я несколько часов пыталась его отмыть.
Вот как.
Может, нужно оставить что-то позади, чтобы идти дальше. Что-то должно сгореть.
Я просматривала содержимое коробок, составляла список, пыталась определить, что в моей жизни было ценного. Было приятно видеть свои вещи – забытые картины, потерянные книги. Я нашла Autobiography of a Face[39] Люси Грили и долго разглядывала обложку. На ней маленькая девочка на ветру прикрывает лицо целлофаном. Глаз не видно. Девочка смотрит на фотографа, но тот ее не видит. В описаниях книги часто упоминают, что автор изуродована (Некролог в The New York Times: «Lucy Grealy, 39, Who Wrote a Memoir on Her Disfigurement»[40]), но на самом деле книга не об этом. Разумеется, в основе повествования рак челюсти – диагноз, который ставят автору в детстве, повлекший за собой ряд неудачных операций. Она избавляется от рака, но ее лицо навсегда меняется. Стоя на коленях, я начала читать и остановилась, только когда коленям стало больно. Тогда я переместилась на кровать.
Книга повествует вовсе не о физическом недостатке. Она повествует о том, как видеть себя, как воспринимать свой образ, как связать образы со своим «я», как найти нечто подлинное и красивое, и, наконец, по выражению Грили, как to shed one’s image. Освободиться от образа. До операции Люси представляла собой одно целое со своим лицом. Это она. После операции все меняется. Ей девять лет, и бывшие приятели по играм зовут ее уродиной. И так продолжается всю ее жизнь. Ее предполагаемое уродство предстает как проблема. Словно перемены в ее лице – это нечто глубоко неправильное. Люси определяют критерием, который, в свою очередь, определяют как уродство. Определяют постоянно. Окружающие все время взглядами и словами дают понять, что Люси – это перемены в ее лице. Позже она замечает, что обладает властью над этими взглядами. Есть вещи, которые мы не хотим видеть, но от которых невозможно оторваться. Люси может войти в помещение, держа лицо в профиль, а потом медленно повернуться анфас, заставляя людей пялиться, управляя их взглядами.
Когда она поступает в колледж, ситуация кардинально меняется. Все знают Люси, она пользуется успехом, ее считают умной и доброй девушкой, ее любят. Но в собственных глазах она по-прежнему уродлива. Отражение, которое она видит в зеркале, которое должно показывать ее саму, по-прежнему уродливо, неузнаваемо. Все это время она надеется на операцию, которая вернет ей нормальное лицо.
В какой-то момент Люси понимает, что этому не суждено случиться. Мечты о ее настоящем лице, которое сделает ее достойной и любимой – любимой так, как ей хочется, – не существует. Мечты о собственном лице – каким оно было бы, не случись рака, – просто нет.
В конце книги Люси находится в Берлине. Внезапно она словно видит все происходящее со стороны. Видит молодую женщину, которая разговаривает с мужчиной. Тот слушает с интересом, задает вопросы и явно считает ее привлекательной. Его взгляд не делает ее реальной, но он часть картины, за которой Люси наблюдает со стороны. Она видит сцену целиком, а не только свое отражение. Вместо «уродливого» лица, не имеющего ничего общего с ней самой, она видит посторонний взгляд. И внезапно Люси способна shed her image.
Как это перевести? Избавиться от своего изображения? Освободиться от него, как зверь, сбрасывающий шкуру? Она смогла разделить свое «я» и свой образ. Глагол shed используется в разных контекстах. «Прояснить что-либо» будет shed light. А shed a tear означает прослезиться.
Тот же механизм описан в Watch me Меган Нолан: зло в глазах смотрящего. А не в лице. Строго говоря, to shed one’s image не обязательно подразумевает образ собственного лица. Это может быть и чужое лицо. Требовалось ли мне избавиться от образа себя, глядящей на Нору? Или от моего образа Норы? Вероятно, что-то должно было сгореть.
33
Норвегия без зумбы
Все неумолимо подходило к концу. Лето, год, проведенный в Стокгольме. Я старалась успеть до отъезда повидаться с друзьями, которых не видела за время болезни, с теми, кого мне будет не хватать в Дании. Farväl, прощайте. Синим сумеречным вечером после пары бутылок пива с Монсом я шла от метро в дыру Эмиля. Я пересекла АБС-площадь с круглыми фонарями из пятидесятых и огромной вывеской фирмы «Фонус» – неоновым memento mori. Я слушала норвежский подкаст, в котором Гуро С. рассказывала о смерти своего отца. О подкасте я узнала из комментария в Твиттере какого-то несчастного норвежского безумца, который выражал свои эмоции по поводу рассказа Гуро. По его мнению, это было svært stark – очень мощно. «Будет любопытно послушать», – бессердечно подумала я.
Все начиналось хорошо. Голосом профессиональной радиоведущей Гуро описывала чудесные детские годы, вечное летнее солнце, заливавшее смеющихся детей, горы и фьорды, свежий воздух, странные причуды отца. (Секс с папочкой?) Он был яркой харизматичной личностью… и очень заботливым отцом. (Точно секс с папочкой.) Темой подкаста было последнее сообщение, оставленное отцом на автоответчике. «Каково это – слышать голос покойного отца на старом автоответчике?»
Я понятия не имела, я не ясновидящая. Судя по всему, в последние годы перед его кончиной они общались меньше. Отец стал неуправляемым, на него нельзя было положиться, он злоупотреблял спиртным… «Но все равно он был моим дорогим папочкой», – сказала мать Норы дрогнувшим голосом и всхлипнула, как всхлипывают сильные женщины.
