и сложную тему для исследования, и нам не хотелось бы говорить о ней поверхностно, превращая нашу книгу в публицистическое произведение. Отметим, что феномен византийского самозванчества и его трансформация в русской истории заслуживают отдельного изучения.
Возвращаясь к проблеме византийского самозванчества, следует отметить, что эта проблема не рассматривается Анной Комниной отдельно от широких политических процессов, происходивших в Византийской империи в конце XI века. Анна в качестве политического идеала видит императорскую власть, завоеванную при помощи армии и одобренную высшей аристократией, а также сенатом. Именно такое восприятие власти было характерно для императора Исаака I Комнина и императора Алексея I Комнина. Совершенно очевидно, что Анна Комнина не принимает наследственную монархию, поэтому ненавидит брата Иоанна и после смерти отца в 1118 году предпринимает неудачную попытку переворота. В определенной степени наследственная монархия, как и «тирания», т. е. попытка захватить престол вопреки воле армии и аристократии, рассматриваются Анной как безусловное зло, символами которого становятся в ее повествовании Никифор Вриенний старший, Никифор Василаки, Никифор Мелиссин и родной брат Иоанн. Но самым страшным политическим преступлением, с ее точки зрения, становится самозванчество, ибо самозванцы заявляют заведомую ложь и опираются на внешние враждебные Византийской империи силы: на норманнов и половцев.
Серьезные исследования примеров византийского самозванчества не позволяют признать удачными попытки И. А. Калинина и А. М. Эдкинда интерпретировать феномен русского самозванчества как социально-психологический продукт крепостного рабства (И. А. Калинин) или как результат культурного провала внутренней колонизации (А. М. Эдкинд)[164]. Рабство и колонат, процветавшие в Византийской империи в ранний период ее развития (V–VII вв.), к XI веку как социальные явления маргинализировались и уступили место иным формам организации производства. В Византии времен Македонской династии и династии Комнинов не было и крепостного права, которое можно было бы сравнить с крепостным правом, существовавшим в Российской империи. Тем не менее, как свидетельствует Анна Комнина, самозванчество расцвело в Византии именно на заре эпохи Комнинов и сопровождало византийскую политическую жизнь вплоть до эпохи Палеологов. Таким образом, марксистская методология, на которую в том или ином виде опирается И. А. Калинин, в очередной раз – теперь на материале византийской истории – демонстрирует свою полную беспомощность. Кроме того, Византия как Восточная Римская империя с самого начала объединяла наиболее урбанизированные, эллинизированные и социально развитые восточные провинции некогда единого Римского мира. Проблема внутренней колонизации этих провинций потеряла свою актуальность еще во времена Помпея Великого. В VII веке территория Византийской империи значительно сократилась в ходе арабских завоеваний, в силу чего внутренняя колонизация приобретала актуальность в Византии в последующие века лишь в тех случаях, если возникала необходимость культурной ассимиляции новых варваров, проникавших на территорию империи: например, славян, булгар, сельджуков. Самозванец Лже-Тиберий Пергамен появился в Византии тогда, когда ее основная территория фактически ограничивалась фемами Малой Азии, а самозванцы, описанные Анной Комниной – Лже-Михаил и Лже-Диоген I, – боролись за престол против императора Алексея Комнина в тот период, когда территория империи сократилась до естественных границ Балканского полуострова.
Следовательно, происхождение самозванчества не связано ни с психологией коллективного самозванца как объекта угнетения или колонизации, ни с размерами территории империи, на которую претендует самозванец, но имеет совершенно иные истоки. С нашей точки зрения, эти истоки необходимо искать в римско-византийском праве и связанной с этим правом политической традиции. Одной из характерных для нее фундаментальных проблем было неразрешимое противоречие между республикой и монархией, наиболее остро проявившееся в период гражданских войн в Древнем Риме[165], а затем периодически дававшее о себе знать в наиболее сложные периоды византийской истории.
Как утверждал древнеримский юрист Гай (Gaius, 120?–180?), «никогда не было сомнения в том, что указ императора имеет силу настоящего закона, так как сам император приобретает власть на основании особого закона» [GI I, 5][166]. С этой точки зрения, власть римского императора изначально была основана на законе, который и придавал правомочность решениям императора. Более поздний древнеримский юрист Домиций Ульпиан (Domitius Ulpianus, 170–228) развивал мысль Гая следующим образом: «То, что решил принцепс, имеет силу закона, так как народ посредством царского закона, принятого по поводу высшей власти принцепса, предоставил принцепсу всю свою высшую власть и мощь» [DJ I, 4, pr.][167]. Таким образом, хотя абсолютная власть принцепса, т. е. императора, была, с точки зрения классического римского права, следствием делегирования ему этой власти римским народом, однако, получив однажды власть от народа на основании закона, император становился лицом, которое теперь стояло над законом. Поэтому, согласно Ульпиану, «то, что император постановил путем письма и подписи, или предписал, исследовав дело, или вообще высказывал, или предписал посредством эдикта, как известно, является законом. Это и есть то, что мы обычно называем конституциями» [DJ I, 4, 1][168].
История Римского государства в эпоху принципата демонстрирует нам, как императоры, получившие власть в ходе гражданских войн, поддавались соблазну закрепить полученный высокий пост за своими наследниками[169]. Причем делали они это вопреки римскому праву предшествующего периода. Публий Корнелий Тацит лаконично, но выразительно описал процесс окончательной деградации Римской республики: «Когда после гибели Брута и Кассия республиканское войско перестало существовать и когда Помпей был разбит у Сицилии, отстранен от дел Лепид, умер Антоний, не осталось и у юлианской партии другого вождя, кроме Цезаря (Октавиана. – А. М.), который, отказавшись от звания триумвира, именуя себя консулом и якобы довольствуясь трибунскою властью для защиты прав простого народа, сначала покорил своими щедротами воинов, раздачами хлеба – толпу, и всех вместе – сладостными благами мира, а затем, набираясь мало-помалу силы, начал подменять собою сенат, магистратов и законы, не встречая в этом противодействия, так как наиболее непримиримые пали в сражениях и от проскрипций, а остальные из знати, осыпанные им в меру их готовности к раболепию богатством и почестями и возвысившиеся благодаря новым порядкам, предпочитали безопасное настоящее исполненному опасностей прошлому… И вот Август, стремясь упрочить свое господство, возвеличил Клавдия Марцелла, еще совсем юного сына своей сестры, сделав его верховным жрецом… Своих пасынков Тиберия Нерона и Клавдия Друза он наделил императорским титулом» [Tacitus Annales I, 2, 1; 3, 1][170].
С первых десятилетий своего существования система принципата стала перерождаться в наследственную монархию, однако республиканские истоки принципата, основные принципы классического римского права, а также известная милитаризация древнеримской аристократии препятствовали этому перерождению, порождая, в свою очередь, внутреннее противоречие. Император получил власть от народа на основании закона, но он же очень быстро оказался выше закона и в силу естественных причин стремился обеспечить правопреемство власти путем превращения принципата в наследственную монархию. Насколько это было законно?
Первые императоры с целью искоренения республиканских устоев опирались на грубую
