Что же здесь непонятного? Выслушивая слова, произнесенные в порыве откровенности бывшим вором в законе, чей расцвет деятельности пришелся на тот период, когда страна была совсем иной, Алексей Петрович Кротов задумался о связях между психологией преступника и психологией общества. При советской власти уголовники вовсе не были провозвестниками капитализма, как это иногда утверждают личности, постыдно неинформированные и относительно уголовников, и относительно капитализма. Преступники существуют при Л1960М строе, и при любом строе общество должно защищать себя от них. Но возможно ли назвать их, от которых советское общество себя защищало, плотью от плоти этой непостижимой страны, где ничего было нельзя, где всякая инициатива перетекала в посиделки на кухне и бесплодные мечты? Да!
Бандиты новейшей формации — совсем другие. Они так же, как прежние, идут на кровь во имя выгоды, но в отличие от них более практичны. Их удовлетворят только очень крупные суммы. Им незачем мечтать: они привыкли, что все для них доступно. И все возможно. И, соответственно, все можно. Они менее осторожны, но более безжалостны.
Кротов поднял бокал:
— Василий Петрович, мне под Ингуркой никогда зимовать не доводилось, но, кажется, я понял, что ты хотел до меня донести… Так выпьем же за понимание.
— Это ты хорошо сказал, — одобрил Аристархов.
Вино и вечер малыми дозами вливались в них. В конце зимы — начале весны вечера, понятно, еще не те, что в августе, вроде бы и не совсем сочинские, но тем они трогательнее и тем проясненнее. Будут еще, дождетесь, будут вам*и пальмы в огнях, и душные темные ночи, но ведь это горячка. Рассуждать о делах необходимо на ясную голову. Ведь это качество настоящего вина, отмеченного в грузинской песне советского периода: «Голова моя в порядке, ноги не идут».
— Ну, Алексей Петрович, а теперь о деле. Вовек не поверю, что ты ко мне вино пить напросился.
— Н-ну как нехорошо: Петрович не доверяет Петровичу! Но на сей раз ты, Василий Петрович, не ошибся. И раз уж выпили мы за понимание, пойми и ты меня. Интересует меня в Сочи один человечек…
— Кто?
— Сапин, Антон. Двоюродный брат Сергея Логинова, который возглавляет спортивный комплекс.
— Люди опасные, — безразлично сказал Аристархов. — С такими держи ухо востро. Ну я в их дела не суюсь, и они меня не трогают. Думают, если что, я их не заложу… И правильно думают.
— Василий Петрович, а ты знаешь, где я сейчас работаю?
— В Сочи перевелся?
— Не-ет, дорогой. Я теперь частный сыщик. Следовательно, милицию собой подменять не могу. И не хочу… Зато свободен. О чем-то поставлю органы в известность, о чем-то промолчу… Понимание — это ведь штука тонкая!
— Ну так и быть! Только для тебя, ради тоста! — Василий Петрович изображал радушие, создавая иллюзию, словно вот сейчас раскроет все и до конца, но, помня его прежнее поведение на допросах, Кротов не слишком доверял этой иллюзии: в действительности Аристархов напоминал луковицу, которую надо чистить постепенно, потому что снаружи у нее — одна шелуха. Зато чем ближе к середке, тем тщательней следует снимать слои: не пришлось бы лить горькие слезы… — Антон Сапин, он… хорошо, знаешь ли, стреляет. Четыре трупа на нем.
— А, ну это не новость. — Алексею Петровичу было известно, что следствие установило причастность Сапина только к одному убийству, однако он не хотел преждевременной радостью спугнуть аристарховскую откровенность. — Мне не это нужно.
— А что тебе нужно: где он скрывается? Так это тебе разве что брательник его скажет: он Антоном командует, пули его направляет. Я ничего не знаю.
— А о том, что Сапин сбежал, оказывается, знаешь? — теперь Кротов поймал след и держал его, как чистых кровей легавая. — Откуда, кто передал?
— Есть у меня паренек, в СИЗО номер один канителится. Очень он мне серьезную маляву передал. Как я эту маляву получил, так и подумал, что скоро ко мне кто-то заявится. Заявился ты, и это, должно быть, к лучшему… Ты, Алексей Петрович, может, знаком со следаком по фамилии Турецкий?
— А как же, — не выдавая своей реакции, степенно отвечал Кротов.
— Так вот, предупреди его, что на него открыта охота. И не только на него: на друга его, Вячеслава Грязнова. Передал паренек этот, что этим двоим вынесли смертный приговор.
В ночь с 18 на 19 февраля. Зоя Барсукова
Эта сцена часто приходит в Зоины сны — то ли тоской по несбывшемуся, то ли трансформацией того, что было на самом деле. Чисто выметенная горница, за окном с кружевной занавесочкой — спелый летний полдень. Вдоль одной стены — железная кровать со старомодными отвинчивающимися шишечками на спинке и с горой подушек, накрытых вязаной салфеткой. На стене — темные фотографии, на которых не разглядеть изображения. Возле окна — широкий стол. Напротив окна — дверь, и возле двери что-то чернеет… Что это?' Вроде цветочного горшка, но растение, которое торчит из него, голое и сучковатое. Так, не растение, а сплошные прутья… В глубине души Зоя отлично знает — до замирания сердца! — что это такое и для чего это нужно, но не смеет сознаться даже себе. Вытянув руки по швам, она похолодело ждет.
И вот ее ожидание кончается. Дверь открывается, и входит человек, шириной своих плеч занимающий весь дверной проем. Мужчина… Лица не разглядеть, оно так же скрыто, как изображение на картинах, но Зое лица не нужно, ей достаточно волн мужской силы, исходящей от него. Этот человек способен сделать с ней все, что хочет, потому что он вправе делать это.
— Та-ак, — говорит с расстановкой вошедший, и Зоя опускает лицо перед его невидимым, но ощущаемым требовательным взглядом. — Опять провинилась наша девочка? Придется ее поучить.
Он нагибается и выдергивает из ведра с водой (только сейчас оно перестало казаться цветочным горшком) несколько прутьев. Со значением пропускает их через кулак. С прутьев капает влага.
— Опять нашкодила? В твоем-то возрасте… Ну что стоишь столбом? Особого приглашения ждешь? Раздевайся и подставляй, что полагается.
Зоя помнит, что ей нужно делать. Она подходит к столу, становится к нему лицом. Повозившись руками под форменной пионерской юбочкой, спускает трусы, а потом вытягивается всем туловищем вдоль столешницы. Подол юбочки откидывает на спину и крепко-накрепко, до побеления костяшек пальцев, вцепляется в противоположный край стола. Ей хорошо и страшно. Озноб сменяется горячей волной стыда и желания, которое омывает ее целиком.
Ощутив прикосновение прутьев к тайному месту на границе между ягодицами и бедрами, Зоя вздрагивает. Но это не удар, а царапающая ласка.
— Глупенькая девочка, — в голосе мужчины звучит упрек и сострадание, — разве ты забыла, что выросла? Взрослые девочки должны раздеваться совсем, догола…
На этом моменте Зоя пытается удержать сон — и все-таки просыпается. Острые соски напряжены так, что царапают ночную рубашку, и нет надобности трогать себя между бедер, чтобы убедиться, что там влажно и горячо. Неподвижный, как межевой камень, вкопанный в постель, рядом безразлично храпит муж. В темноте, вбирая в себя все слабые источники света, блестит его лысина. С отвращением вдохнув запах его барсуковского пота, с годами не ставшего родным, Зоя отодвигается на край кровати.
