по степи. Волковъ здѣсь нѣтъ, a на злого вора припасены сторожевые псы: въ полъ-роста человѣчьяго, сѣрая шерсть — дыбомъ, хвостатые, съ понурыми мордами, съ подозрительнымъ взглядомъ сверкающихъ глазъ…
Но ровно въ полночь, когда темнѣе всего синѣетъ высокое небо, и матовымъ серебромъ разливается по немъ Млечный Путь, и круто вздергиваетъ дышло сверкающій ковшъ Большой Медвѣдицы, — оживаетъ степь.
Топотъ и гулъ, и бранные клики, и брякъ оружья, и вой боевыхъ трубъ. Мчатся надъ степью невидимыя рати, и высокія травы гнутся подъ копытами воздушныхъ коней, и со скрипучимъ крикомъ бѣгутъ отъ лихого налета перепуганные дергачи. На курганахъ, гдѣ спятъ забытые витязи забытыхъ племенъ, вспыхиваютъ блѣдные огни, и то ли уханье ночныхъ совъ, то ли перекличка мертвыхъ часовыхъ — несутся отъ одной сторожевые вѣхи въ другой слабые протяжные вопли.
Жутко овчару; глубоко забивается онъ въ камышевый шалашъ, съ головой прячясь подъ широкую рогожу. A псы-волкодавы жмутся къ его сапогамъ и, уткнувъ морды въ землю, поваркиваютъ и жалобно и грозно. Никѣмъ не званыя, никѣмъ не гонимыя, сбиваются въ кучу овцы и — морда одной къ курдюку другой — молча стоятъ: ни блеянья, ни топота. Сѣдой паръ встаетъ надъ стадомъ и колеблется въ прохладномъ воздухѣ.
Два всадника мчатся къ Пруту — два всадника на черныхъ коняхъ, и степь гудитъ подъ ихъ богатырскимъ скокомъ. Одинъ — молодой, другой — старикъ. На молодомъ — мундиръ съ отворотами, лосины, ботфорты по колѣно; развитыя букли повисли на блѣдное, исковерканное ненавистью лицо. Старикъ стриженъ по казацки, и богатая казацкая одежа облекаетъ его грузное тѣло, два бѣлыхъ пера стоймя торчатъ на высокой шапкѣ, кривая сабля бьетъ коня по крутымъ бокамъ.
И — чѣмъ ближе къ Пруту — тѣмъ злѣе горячатъ они и шпорятъ скакуновъ. Храпятъ лихіе кони и сыплютъ искры изъ-подъ звонкихъ подковъ.
Вотъ — доскакали… Вотъ взвились въ воздухѣ тяжелыя нагайки… Вотъ пригнулись кони… Вотъ-вотъ они прыгнутъ и, разметавъ по вѣтру хвостъ и гриву, пережахнутъ черезъ Прутъ на Святую Русь…
Но тамъ — на русскомъ берегу — встаетъ имъ на встрѣчу третій конный гигантъ. Какъ утесъ, стоитъ онъ во мракѣ, простирая впередъ грозящую десницу… И, завидя его, храпятъ, и пятятся подъ всадниками кони, и напрасно кровавятъ ѣздоки шпорами ихъ черную шерсть; напрасно свистятъ и шлепаютъ по подбористымъ крупамъ проворныя нагайки. Въ мылѣ, мотая головами, не слушая удилъ, кони поворачиваютъ обратно въ степь и летятъ, какъ бѣшеные, не разбирая дороги, черезъ балки, ручьи, болота, курганы, — всюду имъ путь… A всадники не въ силахъ сдержать ошалѣвшихъ коней, бросили поводья и въ отчаяньи ломаютъ безкровныя руки.
— Живъ онъ! живъ! — Оглашаютъ степь ихъ свирѣпые вопли, — живъ царь Петръ и стережетъ свою державу… И мчатся они, мчатся безъ удержа, пока не поглотятъ ихъ облака Карпатскаго предгорья.
A тотъ все стоитъ, все стоить часовымъ на родномъ рубежѣ, зорко и грозно всматриваясь во тьму чужой земли; стоитъ пока черезъ весь востокъ не протянется алая лента зари… Тогда онъ поворачиваетъ коня на сѣверъ… и воздухъ его поглощаетъ…
ПОЛЬСКАЯ ЛЕГЕНДА
О изваяніи Христа въ Браиловѣ[7]
A что пане, бывали вы на Подолѣ? a знаете вы нашъ Браиловъ? Нѣтъ? Эге! такъ вы, може, и про каплицу нашу не слыхали, и про Пана Езуса Христуса въ той каплицѣ?..
Дивный-предивный стоитъ онъ въ каплицѣ — и нѣтъ такого человѣка, кто поглядѣлъ бы Ему въ лицо, и не заскребли бы кошки на сердцѣ. Я человѣкъ не молодого вѣку: сивый волосъ въ усу и плѣшь на головѣ отъ уха до уха, да и привыкъ, — какъ родился, такъ и умру въ Браиловѣ подъ крыломъ нашего Христа. Но и то глаза свербятъ слезою, когда увижу Его, великаго Пана, какъ понуро и горестно стоитъ Онъ со скрученными руками, въ терновомъ вѣнцѣ…. a ликъ-то, ликъ! Что было въ мірѣ горя и муки, — все-то лицо Его пріяло… Смотритъ на тебя Господь эмалевыми очами и точно говоритъ: видишь, какое горе терплю я за тебя, человѣче? a ты мнѣ чѣмъ воздаешь за мою тоску? Загляни-ка въ свою душу, ужаснись своихъ грѣховъ, да и пади на землю крестомъ, кайся и плачь!..
Добрый художникъ сработалъ ту статую, что на ней почилъ Духъ Божій! A волосы, пане, на той статуѣ не изъ сырца, либо изъ пеньки, какъ то бываетъ въ другихъ каплицахъ, — нѣтъ: и на видъ, и на ощупь — человѣчій волосъ… И — можетъ ты, панъ, не изъ тѣхъ, что чудамъ вѣрятъ, — но вѣрь или не вѣрь, a ростутъ тѣ волосы изъ года въ годъ; уже стали длинные, какъ женская коса, a все растутъ… и какъ дойдутъ они до пола — ни-вѣсть, что случится; кто говоритъ, что будетъ свѣтопреставленіе, кто, будто наша Жечь Посполита встанетъ изъ гроба и снова глянетъ на міръ грозными очами… Ге! я и не заметилъ, что ваша мосцъ — москаль, и такія рѣчи тебѣ не по сердцу… Ну, такъ я лучше разскажу тебѣ, какъ нашъ Христусъ прибылъ въ Браиловъ.
Давно то было, еще при стародавнихъ круляхъ польскихъ: може, еще за Яна Собесскаго, а, може, и того дальше… Ты меня, панъ, извини: я старикъ, темный, многимъ наукамъ не учился… что люди говорятъ, съ того и моя рѣчь, a не изъ книжекъ… Коли ты человѣкъ ученый, такъ знаешь, что нашъ Браиловъ не одинъ стоитъ на свѣтѣ, a есть, еще гдѣ-то въ Турещинѣ другой Браиловъ, что поганцы пятой давятъ…
Гулялъ нашъ браиловскій панъ, гулялъ вольный гетманъ Потоцкій съ удалой дружиной по Днѣстру, Дунаю и Черному морю, билъ поганскіе корабли, шаркалъ по Поганскимъ берегамъ, села поганскія дымомъ пожаровъ пускалъ по вѣтру. Много славы на землѣ досталъ Потоцкій: самъ султанъ въ Стамбулѣ боялся его, какъ ночной мары! A того больше, досталъ заслуги на небѣ, потому что сколько душъ христіанскихъ вызволилъ онъ изъ мусульманской неволи, со сколькихъ людей поснималъ тяжкіе кайданы, одинъ Богъ милосердный сосчитаетъ; y насъ же грѣшныхъ и цыфирю не хватитъ. Воюетъ Потоцкій Турещину, колотитъ освященнымъ въ Ченстоховѣ каробелемъ (кривая сабля) по турскимъ тюрбанамъ, темницы ломаетъ, кайданы разбиваетъ… Только въ одну ночь спитъ онъ на коврахъ въ своей легковесельной чайкѣ и слышитъ во снѣ голосъ:
— Гой ты, гетмане, гетмане! Много ты, добрый лыцарь, поработалъ для Бога, a самой большой работы не исполнилъ; много ты невольниковъ выручилъ изъ турской обиды, a самый дорогой и лучшій невольникъ еще въ темницѣ… Какъ вызволишь ты его, — такъ всѣ тебѣ
