разведчики, знаешь, какими способами выбивали секретные сведения у врага? Не знаешь, а я тебе скажу! Пленными набивали вертушку, подымались над скалами и сбрасывали по одному вниз, пока кто-нибудь не заговорит от страха! Но уши и носы не резали, глаза не выкалывали, головы не рубили!..
— Кто из твоих там погиб? — прошептал Данила.
— У меня?
— У тебя, у тебя! — в сердцах закричал Ковшов.
— Да они все мои дети! Пацаны же в основном гибли… Их жгли в кострах эти поганые исламисты! В месиво превращали их тела, подрывая на минах! Офицеров тоже не жалели, но тех живыми в плен старались брать. За них большие деньги начальство моджахедам платило…
— Рассказываешь так, будто был там.
— Побывал… Насмотрелся всего, — вздёрнул голову Лыгин, и свинец стыл в его глазах вместе с проступившей влагой; опрокинул он коньяк из бутылки, что Данила ещё в руках держал, и отошёл к тёмному окну, уставясь в одну точку.
Постоял, помолчал, развернулся резко и рубанул рукой воздух:
— В общем, как решили разведчики, так и сделали. Ворвались к веселящимся и постреляли всю свадьбу, не пощадив никого. Были предложения старлея Конотопкина живым бабая-двурушника в штаб доставить, но непреклонен был командир; сам допросил злодея, сам приговорил его, сам же распорядился и его жизнью, пустив пулю в лоб. Обшарив дом бабая, наткнулись на передатчик, скумекали, как вызвать вертушку, а когда та подоспела, дувал со всех сторон огнём обложили, чтобы и пепел исчадья адова свирепый афганец на землю не обронил. Когда взвился огонь, один из задержавшихся разведчиков приволок Панкратову два крепких полиэтиленовых мешка с серым порошком. «Опий. Сильнейший наркотик, — сразу определил старлей. — Мешок килограммов на двадцать пять — тридцать потянет. Где нашёл?» «Под постелью своих жён бабай их прятал, — усмехнулся тот. — Там таких мешков с десяток, а то и поболее. Ухватил, что мог». «Да мы же, ребятки, на серьёзную банду, занимающуюся трафиком наркотиков, наткнулись! — вытаращил глаза старлей. — Они, может, по всему миру этим ядом торговлю ведут! Немедленно придать всю эту заразу огню, и уносим ноги!» «Нет! — не согласился Панкратов. — Всё, что сумеем вытащить из огня, забираем с собой! В штабе решат, что делать и как действовать. Нарвались мы, бойцы, на щупальца гигантского наркоспрута. А это дело не наше. Этим должны заниматься органы поважнее армейской разведки».
Лыгин прервался, чтобы закурить, но вспомнил, что выбросил пачку, сплюнул с досадой и продолжал:
— Принялись таскать мешки, но поздно спохватились. Удалось вынести из огня мешков семь-восемь, и обрушились стены. Так наркотик попал в военную часть…
Смолк Лыгин оттого, что обратил внимание на Данилу, который подозрительно помалкивал и вроде как не двигался, уронив голову на руки. Нагнувшись, он попытался отыскать глаза приятеля, но они были плотно закрыты, а сам он тихо посапывал носом.
— Сморил тебя, дружище, мой рассказ, и виноваты во всём нынешние мытарства. Спи, родной, завтра день легче не будет, да и последующие тоже, пока не развяжется этот чёртов афганский узел…
А поутру они проснулись
Данила открыл глаза от шума в ванной и весёлого пения. «Сашок вчера здорово меня ухайдакал, а сам хоть бы что, песни распевает, жеребец неугомонный!» — поморщился он, приводя в порядок диван, с которого только что поднялся, и шагнул к распахнутому окну. Вдохнул полной грудью свежий воздух, проводил взглядом отлетавшее от гостиницы скоростное такси, и, к своему удивлению, не почувствовал ни вчерашней усталости, ни ожидаемой нагрузки от выпитого. «Плохим пойлом здесь не угощают, — усмехнулся Ковшов, — кажется, голова легче стала и просветлело в мозгу».
— …Так пусть теперь женатый огорчится. — Безмятежный голос приятеля подымал настроение. — Он своей свободой нам заплатит. Он или дурак, или не знает, что такое женщина в кровати…
Лыгин свою Аньку похоронил пять лет назад. Жизнерадостная и весёлая, ему под стать, она и умерла легко, сгорев за несколько месяцев — тяжёлая форма рака, выявленная слишком поздно. А может, Анна знала всё, но скрывала, как делают мужественные, сильно любящие женщины, молчала, радуясь последним дням жизни, не желая пугать и мучить мужа. Любила она Сашка до ужаса, в этом Данила не раз убеждался, любуясь на них, когда приезжал в столицу по делам и обязательно оставался у друзей на короткие деньки — никаких гостиниц Анна не признавала. А как она готовила! Данила проглотил слюну. Очаровашка, золотая рукодельница, как он называл свою, и та сравниться с ней не могла, только в рыбных блюдах не уступала… «Да… — помрачнел Данила. — Не услышу я больше серебряного Анькиного смеха, будто колокольчик нас будил по утрам, когда Сашок с женой гостили в короткие летние отпуска…» После её смерти Лыгин так и не женился. Он и не искал замены: всё время занимала служба; приезжал в их городок порыбачить редко, больше виделись они теперь в Москве.
Данила сделал несколько физических упражнений, чтобы разогнать кровь и отогнать грустные мысли, под конец зачудил — встал вниз головой на руки посредине комнаты и запрыгал по полу.
— Это что ж ты творишь, бродяга? — Сашок в трусах и с полотенцем на плечах застыл на пороге ванной. — Раньше времени нас покинуть собрался? После вчерашнего даже спортсмены так не экспериментируют. А ты подумал, на кого оставишь свои проблемы, кто их расхлёбывать станет?! Я сейчас же Галицкому звоню!
— Ну и брехло ты, Сашок. — Данила возвратил тело в нормальное положение. — Занял душ на два часа, песняки распеваешь, небось, без коньячка-то не обошёлся?
Он протиснулся в ванную, оттолкнув хохотавшего приятеля.
— С утра не употребляю — золотое правило. — Лыгин принялся одеваться. — Сейчас завтрак принесут. Ты дверь не закрывай, я тебе ночные новости расскажу.
— Это какие же? Я всё помню, что ты рассказывал.
— А храпел кто?
— Ну, это когда ты замолчал. Слышал я, как ты меня будить собирался.
— И как Очаровашка звонила, тоже слышал?
— Нет. Этого не слышал! — чуть не выскочил из-под душа Данила. — Как там она? Как Танюшка?
— Да ты мойся, мойся, у меня глотка лужёная, мне шум воды не помеха, я Ниагарский водопад перекрикивал.
— Вот трепло!
— Ты сейчас без трусов ко мне выпрыгнешь, — подошёл ближе Лыгин, — но не боись, не поскользнёшься, я поймаю.
— Хватит дурить! Что с ними?
— Собралась твоя хранительница семейного очага сюда к нам, в столицу.
— Проболтался?
— Ничего подобного. Наоборот, я её успокоил: с сыном лучше, сделали операцию, поправляется от ранений, нет сомнений, что скоро встанет на ноги.
— Да что же ты наделал, остолоп?!
— А тебе хотелось, чтобы я ей всё, как есть, выложил?
