– Твое счастье, что по милости Ивана я торчу в проклятой башне и не могу нанести тебе визит!
Из зеркальца вытянулась когтистая рука, взмахнула в воздухе скрюченными пальцами, будто пытаясь ухватить Елисея, а потом быстро втянулась назад. Зеркальце вспыхнуло последний раз и погасло. Елисей осторожно заглянул в него и увидел лишь собственное отражение – на щеке след от подушки, волосы взлохмачены.
– К вам посетитель, – сообщил слуга. – У него известия о пропавшей царевне и Колобке.
– Пусть войдет.
Рыжий поэт ввалился в покои царевича, едва не растянувшись на скользком полу.
– Я бард степей, отверженный изгнанник,
Любимец рока и людской молвы.
Принес с собою важное посланье,
Иль не сносить мне рыжей головы…
– Насчет головы я подумаю, – поморщился Елисей. – Давай ближе к делу, бард, где царевна?
– Идет в дремучий лес. С ней богатырь, конь, колобок и этот мерзкий отвратительный клыкастый тип.
– Волк, – кивнул царевич. – Куда ж без него. Далеко зашли?
– Я оставил их у самой чащи, я пытался отговорить их от этого безумия, но они были глухи к моим мольбам, – поэт картинно заломил руки, закатил глаза. – И эта Лада, мне кажется, никакая не царевна.
– Почему это? – заинтересовался Елисей.
– У нее совершено нет вкуса! Нет врожденной тяги к прекрасному!
– Стишки твои не оценила, что ли? – ухмыльнулся царевич. – Ладно, иди, сочиняй. Что-нибудь на тему: величие царя, а также его скромность, мудрость и дальновидность.
Антуан повернулся к двери, продемонстрировав пыльный отпечаток ноги на заднице. Елисей хмыкнул. Ему было велено ничего не делать, а раз так… Он покосился на расстеленную кровать, а потом быстро шмыгнул в нее, пряча продрогшие ноги под одеяло. Можно еще немножко поваляться.
Пламя вырывалось из дыры в полу, тянуло прожорливые языки к ногам, закованным в металлические сапоги, лизало каменные стены, покрытые копотью. Русалка дремала в углу комнаты в огромной лохани с водой. Синие волосы мокрыми сосульками свешивались до пола. Капли стекали на пол и тут же высыхали от жара. Шаг отдался лязгом, и русалка встрепенулась, вытаращила огромные голубые глаза. На ее лицо упала тень. Жилка на шее затрепетала.
– Ну что, рыбка моя, – скрипучий голос пробирал до костей, – соскучилась?
***
– Чего ты боишься, Лада? – спросил Волк.
– Щекотки, – ответила девушка.
Оборотень зыркнул на нее желтым глазом.
– Я серьезно. Пауков? Мышей? Тараканов?
– Хуже нет насекомых, чем муравьи, – встрял Колобок. – Забираются в трещинки, копошатся там своими маленькими лапками, усиками, так бы и взорвал их всех к чертям!
– Откуда у тебя порох, Колобок? – удивилась Лада.
– О, царевна, знала бы ты, чего только нет на бабкиных сусеках! – ответил Колобок, передвигая окурок в другой уголок рта. – А дед еще и партизанил когда-то, – добавил он не без гордости. – Так что теперь во мне уникальная начинка: порох, гвозди, несколько болтов, скорлупки грецких орехов, вишневые косточки, ну и так, по мелочи.
– Нямка, – облизнулась Лада, и Колобок откатился от нее подальше, едва не попав под копыта Беляша.
Они шли по узкой тропинке, казавшейся черной в тени веток, сплетающихся у них над головами. Первые лучи утреннего солнца едва проникали через густую завесу темных крон. На шершавых стволах деревьев вместо мха лежал толстый слой копоти. Пахло гарью, как на пожаре. А хуже всего была тишина. Девушка слышала собственное дыхание, трест сухих веточек под ногами, сдержанное фырканье Беляша, но дремучий лес молчал – не пели птицы, не звенели ручьи, даже листья не шелестели.
– Если бы сейчас какая-нибудь мышка пробежала, я бы обрадовалась, ей богу, – проворчала Лада.
Лес поредел, оскалился тонкими стволами осинок.
– Тогда приготовься радоваться, – сказал Волк. – Тут живут шептухи. Тонкие бесплотные девы, которые знают самые страшные твои кошмары, – оборотень посмотрел на богатыря. – Еще не поздно вернуться.
– Коли боишься чего – посмотри страху в глаза, – богатырь перетянул пояс потуже.
– В общем, помним, что все это – иллюзия, обман, и идем себе дальше.
Лада почувствовала на лице легкий порыв ветра, горячего, пыльного, он будто облепил кожу сальной пятерней. А потом появился голос. Он звучал отовсюду, зарождаясь сразу в голове.
– Гости, гости, добро пожаловать, кто придет – не уйдет, погибнет, переломится осинкой, падет к земле, в прах обратится…
– Вы это слышите? – спросила Лада.
– Началось, – кивнул Волк. – Двигаемся.
Голос вдруг сорвался на визг, так что Лада зажала уши, зажмурила глаза.
– И это шептуха? – крикнула она. – Кто ж так шепчет?!
Ее едва не сбил с ног Проша, бросившийся вперед. Богатырь оглядывался по сторонам, бросался к деревьям, на лице читалась растерянность.
– Маша? – лепетал он. – Я сейчас, сейчас, потерпи.
Волк схватил его за рубаху, ткань натянулась, треснула.
– Это обман! – прорычал он. – Нет здесь Маши!
– Машенька, сестра моя, зовет!
Волк от души влепил Проше пощечину.
– Это морок, дурак, только что говорил!
– Сестра моя, Машенька, ее слышу, – сказал богатырь, часто моргая. На щеке проступил красный след от пятерни оборотня. – Три года ей было, остались вдвоем, играли во дворе, забралась на поленицу. Бревна покатились, одно за другим, Машка упала, прижало ее, – на лбу богатыря выступили капельки пота. – Я пытался освободить, да куда мне, пятилетке. Хорошо папка пришел. Быстро управился.
А визг все продолжался, срывался на рыдания, всхлипы. Казалось, что совсем близко плачет ребенок.
– Справная девка выросла, – Проша почти успокоился, – замуж вышла и дочку в том году родила. А я, бывает, смотрю на нее и вижу малышку, в глазах испуг плещется, а я ничего не могу сделать – самый мой ужасный страх.
Визг прекратился, оборвался на высокой ноте. Среди стволов мелькнула коричневая фигурка. Голос захрипел, заскрежетал, а потом лязгнул, как железом о камень. У Волка волосы встали дыбом, верхняя губа вздернулась. Скрежет повторился.
– Что это? – прошептала Лада.
– Цепи, – нехотя ответил Серый. – Ничего нового.
Лязг цепей повторился, и Волк будто наяву почувствовал тяжести оков, гнущих голову к земле. Цепь зашуршала, протянулась по пыли ржавой змеей. Один конец на ошейнике, второй крепится к будке – хилому тесному домику из гнилых деревяшек. По осени в щели между досками проникает стылый ветер, тычет холодными пальцами в бока, в подстилке заводятся насекомые, и холка нестерпимо чешется, а еще кончик хвоста... Волк дернул головой, почесал затылок, нестерпимый зуд пробирал до зубовного скрежета.
