любого орнитолога.
– Ах, – соглашалось пугало устало, – в наши дни эти беженцы пролезут куда и в жизни не подумало бы в обход иммиграционных служб…
Естественно, он поначалу весьма собой гордился, но чувство сгладилось, как и остальные чувства обернувшиеся в пустой бесплодный автоматизм.
Он любил этот Остров.
Он помнит с какой взволнованной внимательностью исследовал на первых порах незнакомые складки местности, таинственный мир тропического леса, что начинался от порога его хижины.
Помнит как первый раз восходил по прибрежной гряде к молчаливому кратеру вулкана, не зная пути, наобум, ой ли, получится ли?
А то!
С базальтовой вершины увидал он всю бесконечную ширь океана и остров тоже весь, который смахивал на зелёную ящерицу в мягкой опушке из вершин деревьев далеко под его ногами, и белую полосу беззвучного прибоя и даже различил очертания бухты на северной оконечности.
Теперь, после того, о чём он избегал даже подумать, к нему не возвращалось ощущение прежнего подъёма. Он проверял. Специально обошёл остров самыми любимыми из своих маршрутов. Те оказались слишком коротки, обыденны, знакомы.
Он знал заранее что будет за чем и даже на самой вершине подумал – уже было.
Да пусть бы лучше уж людоеды наведались, ну хоть какое-то разнообразие.
Впрочем нет, не надо людоедов, пистоль где-то запропастился…
На обратном пути через гущу джунглей, в чьих зарослях уже не трепетала незримая вибрация неведомого, клещеклювый пёстрый попугай вспорхнул на ветку у него над головой и заорал:
– Кешка дуррак! Кешка дуррак!
Случись такое прежде, он выхватил бы уже податливую петлю своей пращи из прочной змеиной кожи лоханского Ботропса и у него на ужин был бы попугайный суп. А теперь?
– Без тебя знаю, – вяло отреагировал он.
Почему-то он избегал приходить на пляж, где молча, в манере «а я ващще тут не при делах», вылёживался остов Епифановны, что типа отошла порезвиться в набегающих волнах и вот-вот будет обратно.
Что не пускало его? Во всяком случае не тот аспидно-чёрный огрызок пальмы трахнутой громовым разрядом молнии в день достопамятного столпотворения. Отнюдь нет.
Жалко, конечно, но на любой Cocos nucifera его дендрофилия резко обрывалась.
Срабатывала его аллергия на вторичную эндосперму её орехов идущую на отжим в кокосовое масло и напалм.
Сколько вырублено джунглей под плантации кокосовых пальм!
Сколько орангутангов отстреляно в погоне за хищнической наживой!
Я не стану есть масло замешанное на твоей крови, дружище Юм!
Примат примату – друг, товарищ и брат!
Но бесчестные до аморальности дельцы принялись добавлять это масло во что попало, куда и не подумал бы. Даже в мороженое! Вот и пришлось обзавестись аллергией.
Нет, пальма не повинна, что её эндоспермой с гадким маргариновым привкусом лохотронят всеядного потребителя (да не вопрос! под раскрутную рекламу и непонятные заклинания шаманов медицинских наук схавают что угодно).
Не виноватая она в гибели несчётных жизней тропического леса принесённых в жертву квадратно-гнездовой монотонности плантаций по производству её стружки.
И не её вина, что для не помнящих родства двуногих только мёртвый орангутанг – хороший орангутанг.
Не пальма не даёт ему ступить на знакомую тропку к пляжу с белой раковиной и чёрным обугленным столбом.
Нет, его не пускает знание (да, он знает и все его экскурсии по достопримечательностям Острова, его беседы с пугалом—мамой клянусь, он даже не раскумаривался, да и нечем же, блин!—и весь этот его сомнамбулизм на автопилоте всего лишь доказательство, что знает), что рано или поздно, но он таки пойдёт этим путём.
Пойдёт ли?
Да. Он знает это, но тянет и даже пугалу ничего не говорит, им и вдвоём не разобраться зачем ему такое, ему прошедшему два непроходимых Уровня и заплатившему за это амнезией. (Лишь имя вспомнилось и – только. Что в имени – оно лишь звук пустой.)
Зачем ему туда, где он никто (однако и не Нябадя уж боле!).
Туда, где потерял он, ну не то чтоб друга, а скажем, например…
Да! Друга! Старого глупого Крыса, который и сам не знал, о чём трандит и тащился от самим собой натараторенной белиберды…
Нет Крыса, Крыса нет…
Но остаётся Майа. Она удержалась, хоть и непонятно в каком из полушарий, однако при его амнезии бояться, так и так, ему больше нечего и—если уж совсем начистоту—удерживает его просто страх.
Или два страха?
Во-первых, допустим он променяет Остров на Майу, но вдруг и она превратится в Остров?
В один из надоедных островов, где трепет первопроходных открытий сменяется заранешней скукой…
Вдруг его ждёт неотвратимая утрата нежнозвучной мелодии скрипки, с её по-девичьи наивной талией, сменяемой зудяще-тягучим соло виолончели, что превращается в почти необъятный (чем дальше, тем больше) контрабас с регулярным думканьем по мозгам?
Или вдруг если…
Стоп! Всё равно, даже эти виртуальные «вдруги» не смогут стать ему преградой, пока и если не станут реальностью…
И страх номер два – он не знает согласится ли Епифановна и как она вообще заводится?
– Интуитивно, хлопец! Интуитивно! А на худой конец – методом тыка.
Он чуть поёлзал втираясь в тесное пространство, эхнул и, предстартово отметая уже бесполезные, в необратимости момента, сомнения, бесповоротно произнёс:
– Ну чё уж там. Давай, Епифановна. Па-йее-ха-ли!
Верхняя створка со скрипом двинулась вниз…
* * *
Бутыль #19 ~ 92-й: В борьбе и тревоге ~
Абульфаз Гадиргулу оглы вообще-то был Алиев, но если ты диссидент, твоё призвание обязывает выделяться из окружающих, а вокруг Алиевых – пруд пруди (даже у меня в стройбате отделением командовал ефрейтор Алик Алиев).
Да хотя бы тот же Зам Председателя КГБ АзССР, он же Первый Секретарь ЦК КПСС Азербайджана, Гейдар Алиев и все его родственники на каждом любом руководящем посту – все Алиевы тоже.
В 70-е Абульфаз много и пылко высказывался про Ленина и СССР, позволяя себе очерняющие оттенки интонации, за что и получил 1 (один!) год тюрьмы.
В СССР за подобные разговорчики меньше 10 лет не давали, но у него был однофамилец Гейдар.
Так что Абульфаз через двенадцать месяцев восстановился на должности младшего научного сотрудника и стал единственным диссидентом на весь Азербайджан, а после развала Советского Союза сменил фамилию на звучно-турецкую «Эльчибей» и возглавил силы оппозиции – Народный Фронт.
Взятие Шуши 8 мая 1992 глубоко возмутило Народный Фронт.
Утром 15 мая они выдвинули ультиматум президенту Муталибову – до 3 часов дня сделать сиктырь с занимаемой должности.
