— Замолчи!
— Да ладно! Вот она в антиквариате разбирается, я у нее консультировался пару раз, прежде чем продать мамины фамильные побрякушки. А ты только делаешь вид. Чтобы тебя никто не трогал.
— Мамины фа… Да как ты… как ты…
— Да хватит уже! Ты бездельник, и я бездельник. Спасибо, что выучил, только время, когда можно было заниматься тем, чем ты занимаешься, и получать за это большие деньги прошло. Кандидаты наук нынче не в цене. То-то ты бросил преподавать в институте. Как же! Мало платят. Так почему не поделиться наследством? Хватило бы на всех.
— После того, что ты сказал, я лягу костьми, но денег ты не получишь. Я тоже кое-что могу. Ты даже не знаешь, как и твоя мать, что я для вас делал все эти годы!
— Да ладно! Для нас. Ты все делаешь для себя, для своего спокойствия. Кстати, спроси свою мнимую сестренку, как там на самом деле обстояло с ее мамочкой. А я пойду объяснюсь с девушкой Настей.
Сын уходит, а Георгий Эдуардович еще долго не может прийти в себя. Неужели же это и в самом деле не его сын? Сердце подсказывает, что его. Эдик внешне очень похож на своего знаменитого деда, кровь Листовых, тут уж ничего не поделаешь. Но будто бы все дурное, все тайные и явные пороки, что были в роду, смешались, словно черные чернила с красными, и получилось ядовитое вещество неприятного цвета, которое и наполнило Эдуарда-младшего. Как же все это неприятно!
— Георгий? Все в порядке?
— Это ты, Нелли? Зайди.
— Что случилось?
— Где Маруся?
— Ушла к себе. Что-то с Эдиком? Он опять проигрался в карты?
— Послушай, ты кому-нибудь говорила, что писала… помогала мне писать диссертацию?
— Нет, не думаю. Просто все видели, как мы вместе работаем.
— Но там стоит только мое имя. И на книгах тоже.
— Какие пустяки!
— Ты покупала меня, Нелли? Я был сыном твоего мужа, и ты меня покупала. Потому что у тебя детей быть не могло. Зачем?
— Ты говоришь это таким тоном… Хочешь, чтобы я ушла из этого дома?
— Да. Наверное, хочу.
— Но это жестоко.
— Разве тебе жить негде? Или не на что? Ты же умная женщина! В антиквариате разбираешься, как сказал Эдик. Найдешь, чем жить.
— А Настя? Ты же не можешь выгнать меня и оставить Настю?
— Я никого не выгоняю.
— Девочка привыкла здесь жить.
— Девочка! Да ей уже двадцать восемь лет! Хватит ее опекать!
— С каких пор ты стал таким резким? У тебя женщина, да? У тебя появилась женщина? И она ни с кем не хочет делиться? Не Наталья ли запустила свои цепкие коготки в наследство Эдуарда Листова?
— Как ты можешь думать, что я сойдусь снова с Натальей?
— Кто знает. Уж не с Верой же.
— Я хотел поговорить с этой девочкой, с… с Марусей. Почему-то она не просит краски. Тебе не кажется это странным? Ведь ее мать писала, что девочка не расстается с красками ни днем, ни ночью, и рисование — единственная ее страсть.
— Родители склонны преувеличивать.
— Я все-таки зайду к ней. Как думаешь, я ей не помешаю?
— Ты меня расстроил, Георгий. Очень расстроил. За что?
Он выходит из кабинета, обойдя Нелли Робертовну, словно неодушевленный предмет. Словно вещь какую-нибудь, старую вещь, вышедшую из употребления и потерявшую свою ценность.
— Ну, уж нет, — качает головой она. — Разговор еще не закончен.
Вторая половина дня,
Олимпиада Серафимовна подстерегает сына в коридоре:
— Жора, задержись на минутку, пожалуйста.
— Да, мама?
Олимпиада Серафимовна возмущенно встряхивает огромными серьгами.
— Тебе не кажется, что девочка слишком много ходит? Ей надо лежать и лежать, а она бродит по дому, по саду. Меня это беспокоит.
— Боишься, что догадается, сколько здесь дорогих вещей и оценит, наконец, истинные размеры наследства?
— Это не смешно. Ты должен как можно дольше держать ее в неведении и при разделе наиболее ценные вещи оговорить в свою пользу.
— Откуда такая жадность, мама?
— Я пожилая женщина. Я хочу прожить остаток дней, ни в чем не нуждаясь. Вместе с тобой.
— А если я вдруг снова женюсь? И моя жена тоже захочет жить вместе со мной? Как-то вы с ней поладите?
— Что?!
— Мне только пятьдесят лет, я еще не потерял надежды на семейное счастье.
— По-моему, Веры Федоровны и Натальи было достаточно.
— На тебя не угодить мама. Две женщины, обе такие разные. Впрочем, что я говорю? Какие же они разные!
— Георгий, не вздумай делать глупости!
— Мама, я хочу поговорить, наконец, с Марусей.
— Что ж. Иди, сын. Но помни!
Серьги возмущенно звенят, и Георгию Эдуардовичу хочется зажать уши. Давно уже этого хочется. Ну, как можно это носить? Мало того, что полная безвкусица, так еще и массу неудобств доставляют!
Он поспешно идет по коридору к двери Марусиной комнаты. Остальные члены семьи живут на втором этаже ив летних комнатах мансарды, но девушке по лестнице подниматься нельзя, и ей отвели место в одном из служебных помещений. Георгию Эдуардовичу неловко, что будущую хозяйку поселили на том же уровне, что и прислугу, и он все еще не верит сыну. Эдик постоянно врет, поэтому мог и оговорить девушку? Это настоящая Маруся, такая милая, чистая, какой он себе ее и представлял. Ведь такой талант! Почему же она до сих пор не попросила краски?
Он осторожно стучится в дверь.
— Да-да! Войдите!
Девушка сидит на кровати и смотрит в окно. Просто смотрит в окно.
— Как ты себя чувствуешь?
— Спасибо, хорошо.
Как чужие. А чего он ожидал?
— Тебе не принести краски, мольберт, холсты? Из окна прекрасный вид. Да и в саду красиво. Не хочешь что-нибудь написать? Пейзаж, например? Я видел твои рисунки. Это просто чудо. Тебе надо учиться. Я позвоню Эрасту Валентиновичу и приглашу его приехать. Он давно хотел с тобой познакомиться. Это известный искусствовед, критик, друг моего покойного… нашего покойного отца. Так как? Сходить за красками?
— Нет!
— Но почему?
— Я… Настроения нет.
— Как же ты похожа на мать!
— Да. Все так говорят.
Девушка чуть не плачет. Сидит, уставившись в окно, плечи вздрагивают. Что он такого сказал?
— Майя?
— Да?
— Ведь тебя Майей зовут?
