Как не услышал, что в винный погреб меня никто не посылал. Что я никогда, ни разу тебе не врала. Но какой смысл, если у тебя своя правда, и только два мнения — твоё и неправильное.
Давид услышал каждое слово и, осмысливая её слова, поразился, насколько всё логично выглядит в её поведении, если допустить, что это правда. Настолько, что он ей почти поверил.
— Ты несправедлива, — покачал Давид головой.
— Я? К тебе? Несправедлива?! Да к чёрту тебя, Давид Гросс! Я устала. Я беременна. Я хочу есть. Мой отец только что прилюдно назвал меня воровкой, поставив крест на моей карьере и, наверное, на будущем, а ты стоишь и обвиняешь меня в том, о чём понятия не имеешь. Убирайся к чёрту! Я не позволю больше меня оскорблять. Уходи, Давид! — повторила она.
— Ну, нет, детка. Это больше не прокатит, — уверенно покачал он головой. — Ты не просто беременна, ты беременна от меня. Это мой ребёнок. Понимаешь, что это значит?
— Что мне чудовищно не повезло? — устало опустилась она на стул, с которого Давид только что встал.
— Ну, не без этого, — улыбнулся он, снял, бросил на спинку другого стула пальто. — А ещё, что как минимум я не позволю вам обоим голодать.
Глава 32
Если бы он только знал, чёртов Давид Гросс, как обидно было Саше слышать его слова.
Если бы подозревал, какую боль ей причиняет, обвиняя во лжи.
Впрочем, чего-то подобного Саша и ждала от Давида, когда увидела его в магазине, злого, мрачного, разъярённого, но при этом, как обычно, вежливо-язвительного.
Когда он вернулся из кухни с подставкой для горячего в одной руке и скворчащей сковородой в другой, Саша уже сняла верхнюю одежду, разулась, помыла руки, стянула в хвост волосы, убрала со стола бабушкины письма — и сил ненавидеть или упрекать Давида у неё не осталось.
— Кулинар я ещё тот, конечно, но из того, что нашёл в твоём холодильнике, съедобным оказалось только это, — поставил он на стол жареные пельмени.
Среди баночек с йогуртом, творожками и детским пюре, которыми Саша в основном питалась, пакет с пельменями, что Люся лепила сама, в том числе на продажу, оказался самым близким к тому, что мужчины называют едой.
Давид потушил пельмени в соусе, поджарил с луком, а, может, сначала поджарил, а потом потушил — в любом случае выглядели они аппетитно и пахли божественно.
Саша принесла две тарелки, вилки, выловила из банки с солёными огурцами, которыми угостила её соседка и которую она почти опустошила, два последних огурца, нарезала и тоже поставила на стол. Что бы ни было дальше, по крайней мере, ссориться они будут на сытый желудок.
Ели они молча.
— Это тебе, — Саша подвинула Давиду последний ломтик огурца.
— Нет, спасибо, — улыбнулся он. — Забрать у беременной женщины солёный огурец, я же не изверг какой-то.
Он выложил ей на тарелку и последний пельмень, а сам понёс на кухню грязную сковороду и свою чистую тарелку — Давид ел прямо из сковороды. Ел сосредоточенно, уверенно, вкусно, с удовольствием. «Как будто всю жизнь этим занимается», — улыбнулась Саша, исподтишка наблюдая, как он осторожно надкусывает горячий пельмень, дует, а потом отправляет в рот целиком. Как макает хлебом в соус, заражая своим аппетитом. И подсматривает исподтишка, как она за ним следит.
Пожалуй, она бы ела с ним каждый день. Церемонность её отца, маленькой ложечкой разбивающего скорлупу, а затем той же ложечкой выедающего жидкий желток, словно мозг, была ей противна с детства. Как и жеманность брата. Что бы Ярослав ни ел, казалось, его кормят одним говном: с такой брезгливостью зубами он соскребал с ложки кашу, картофельное пюре или чёрную икру.
Все эти обязательные ритуалы, холодный брют к завтраку, накрахмаленные салфетки, вода к кофе, конечно, утомляли только прислугу, не Сашу. И, наверное, всё это даже было правильно и согласно этикету, но не обязательно же каждый день при полном параде спускаться к завтраку, иногда можно и в ночной сорочке, и в кровати, и хлебушком вымакать, как Давид.
Саша была уверена, Давид Гросс не осрамится и в самом изысканном ресторане, и вилку для улиток не перепутает с щипцами для омаров, но её подкупала его житейская простота — с ним было легко, свободно, спокойно, уютно.
Конечно, до того момента, как он открывал рот, чтобы сказать ей очередную гадость.
— Какой будешь чай? — окликнул он Сашу из кухни, глядя в шкафчик над кухонным столом.
— Я буду кофе, — ответила она.
— Кофе вредно во второй половине дня, и тем более в твоём положении. Ладно, выберу сам, — сказал он, вытащил пачку с нарисованным иван-чаем и закрыл дверцу.
Последний раз, кроме прислуги, чай Саше приносил Ярослав в тот день, когда похоронили маму. Саша простыла на кладбище, разболелась, неделю не вставала с постели, и Ярос приносил ей то молоко с мёдом, то отвар ромашки, то тёплый брусничный морс.
Она так и не выкинула из головы это трогательное воспоминание, поражавшее тем, что самая тяжёлая неделя её жизни, была единственной, когда они с братом были близки. Он рассказывал ей смешные истории и читал сказки, как маленькой. И шестнадцатилетняя Саша думала: как бы поболеть подольше и какой же у неё замечательный брат.
Воспоминание о том, что он может быть добрым, отзывчивым, заботливым, увы, не раз играло с ней злую шутку, заставляя снова и снова в него верить, любить и, несмотря ни на что, прощать.
— Знаешь легенду про Иван-чай? — удивил Давид Гросс, ставя перед ней чашку с чаем.
— Расскажешь? — встала Алекс и пошла на диван.
Перед диваном боком к большому камину, над которым висел телевизор, стояли два старых кресла: одно потёртое сильнее — прабабушкино, другое почти новое — мамино. Так же, как и на диване, заваленном подушками с вязанными крючком узорными наволочками, на каждом из кресел лежало по тёплому пледу.
Конечно, дом отапливался электрическими калориферами — нужды в камине и печке, дымоход которой был проложен по центру дома и нагревал все комнаты двухэтажного особняка, не было. Но мудрая прабабушка настояла и на том, и на другом, не желая зависеть от капризов электроснабжения — дров в случае чего можно нарубить, и тепло в доме будет.
Саша была не такой практичной, но это было так приятно — смотреть на живой огонь, расцвечивающий стены маслянистыми бликами, что Саша регулярно приносила из сарая несколько охапок берёзовых дров и складывала у камина, чтобы радовать себя книжкой, пледом
