свинья. – Я отлетел от удара к дивану, на котором только что лежал и шлепнулся прямо в лужу блевотины. Это привело моего приятеля в неописуемый восторг. – О! Он тут был не один. У него еще и гостей из брюха немерено! Поздравляю.
Нет, при всей своей агрессивности, Гарик был хорошим другом. Он принес из ванной ведро во-ды и тряпку и начал убирать все мои «внутренности». Потом подхватил меня под мышки, прита-щил в ванную, открыл холодную воду и плюхнул прямо в одежде.
– Купайся, мокни, придурок. Пойду, кофе сварю. Кофе есть?
Я не отвечал, да Гарик и не требовал ответа. Я сел в ванной, как был – в брюках и рубашке, подставил голову под кран и какое-то время даже не ощущал холода. Потом меня начало коло-тить, я хотел включить горячую воду, но для этого нужно было зажечь колонку на кухне. Этого Гарик делать не собирался. Конечно, холод взял свое, и я стал стаскивать одежду, ощутимо трез-вея.
Когда, подвязавшись маленьким полотенцем, я показался на пороге комнаты, Гарик уже вышел из кухни.
– Одевайся, красавец. Дел полно. И побыстрее, кофе надо пить горячим.
Минут через пять мы сидели на кухне. Меня трясло от холода, теплый домашний спортивный костюм не спасал, голова, повязанная полотенцем, непереносимо болела, кофе обжигал руки и гу-бы. Говорить я был не в состоянии.
Гарик молча курил, смотрел в окно, помешивая сахар в своей чашке. Когда я допил свой кофе, он налил еще и снова молча ждал, пока выпью. Он был хорошим другом, мой Гарик. Собственно, он и сейчас хороший друг. Просто мы видимся реже, да и событий, подобных тем, о которых рас-сказываю, давненько не происходило.
Меня перестало трясти, две таблетки аспирина вроде бы чуть успокоили головную боль, стало возможно говорить и слушать и мы обменялись новостями.
Как оказалось, Наталья действительно ходила не в КГБ, а на вокзал. Она, при всей болтливости, не рассказала, как нашла милиционера и чем его очаровала, но зато подробно доложила обо всем, что узнала. Действительно, отца арестовали на вокзале. Собственно, арестом это назвать было трудно. Милиционеру показалось, что отцу стало плохо, его шатало, у него дрожали руки, он го-тов был упасть, и Женя (так звали стража порядка) подхватив под мышки, привел больного в де-журку.
У отца в руках были какие-то бумажки, завернутые в газету, Женя положил сверток на сейф в углу кабинета и собрался уже вызвать врача, но в это время зазвонил телефон.
Звонивший представился сотрудником органов (кем конкретно Женя не сказал, да Наталья и не уточняла). Дежурного просили пройти по вокзалу и посмотреть, нет ли среди тех, кто будет поку-пать билет на Ленинградский поезд, человека, похожего на отца. Женя ответил, что человек этот у него в дежурке, но он, кажется болен. В это время появился тот самый майор, что выставил меня из кабинета и, выслушав Женин доклад, отправил его по каким-то делам. Когда Женя пришел, от-ца уже не было. Он не знал, что произошло и почему, спрашивать ничего не стал, к тому же вскоре у пивного ларька, что в двух шагах от вокзала, завязалась драка, потом прибежала какая-то тетка с криками «Грабят! Убивают!» и милиционер совсем забыл об этой истории.
Вспомнил Женя о произошедшем только когда в дежурку пришел я. Как ни странно, все это время сверток благополучно лежал на сейфе! Взяв бумаги, он сначала просто хотел отдать их мне, потом его, видимо, разобрало любопытство, или служебный долг повелел рассмотреть содержи-мое, но Женя, выйдя из дежурки, открыл пакет. Там лежали бумаги, одну из которых он отдал мне. Почему не отдал весь сверток Женя так и не смог толково объяснить и потом никак не мог понять, что делать со всем этим дальше. К счастью, вскоре появилась Наталья. Словом, сейчас сверток лежал у Елены Францевны. В нем оказались отпечатанные на машинке листки с текстом первой главы «Архипелага…». Так, самый главный «вещдок» оказался в руках у нас, а не у орга-нов.
Я, в свою очередь, рассказал Гарику о моей беседе с Игорем и о том, что отец сейчас лежал в больнице.
Единственное, что так и осталось непонятным, как крамольная книга оказалась у отца и что от него, да и от меня, было нужно Игорю.
Мы договорились, что книгу пока будет хранить Елена Францевна, само собой разумеется, что говорить об этом никому не следовало. (Да я никому и не говорил). Мне было велено в ее кварти-ре покуда не появляться.
Через час я был в госпитале. Дежурная, маленькая бабуля в перевязанных веревочкой очках, сурово отчитала меня за отсутствие сменной обуви, выдала халат и тапочки и открыла дверь.
Палата, в которой лежал отец, была прямо в центре коридора, напротив «медпоста». Когда я подходил, молоденькая, чуть постарше меня, сестричка спросила к кому я иду, потом порылась в бумагах и сказала, что отец чувствует себя неважно, но не смертельно, что волновать его не следу-ет и что долго сидеть в палате не нужно. Я заверил, что все рекомендации выполню неукосни-тельно, и вошел в палату.
Отец лежал под капельницей. Он осунулся, но был побрит, даже причесан. Его койка, стоящая в середке, ни у окна, ни у двери, была застелена чистыми простынями. Впрочем, так же были убра-ны и соседние кровати.
В палате лежало восемь человек, все койки были заняты. Это означало, что поговорить вряд ли удастся. Я решил не торпедировать событий, вообще сделать вид, что ничего особого не произош-ло.
Отец дремал, я поставил пакет на тумбочку, начал доставать яблоки и кефир, он открыл глаза и как-то виновато и грустно посмотрел на меня. Я подошел. Отец прижался ко мне лицом и прошеп-тал: «Не говори ничего».
– Как чувствуешь себя? – голос мой звучал довольно спокойно и уверенно. Отец утвердительно кивнул и ответил своим слабым голосом:
– Все хорошо. Вот, лечат. И уколов делают полно.
Он говорил тихо и медленно и гладил меня рукой.
– Ты не волнуйся. Все будет в порядке. Полежу недельку-другую и выйду. Мне даже вставать разрешают.
– Обманываешь, – я улыбнулся. – Вставать тебе нельзя категорически. Так что будем мыться.
… Когда я выходил из больницы, на душе было легко и спокойно. Мне казалось, что самое страшное позади. Что все теперь будет хорошо.
Снег лежал на земле уверенно,
