отвечать на одни и те же вопросы – это требовало немалого напряжения. И если она хотя бы на долю секунды медлила перед тем, как ответить, потому что в этот момент думала о чем-то своем, Уимисс расстраивался, и ей приходилось подолгу разуверять и успокаивать его самыми нежными словами и ласками. Она поняла, что должна все время быть начеку, не позволять мыслям блуждать, что мысли ее, как и вся она, принадлежат ему. «Разве еще хоть одну женщину на свете любят так сильно?» – с удивлением и гордостью спрашивала она себя, и все-таки спать хотелось ужасно.
Подумать хоть о чем-нибудь она могла только по ночам, когда лежала без сна из-за того, как мощно спал Уимисс, и не прошло и недели, как она начала размышлять о том, какое плохо организованное предприятие – брак и почему восторг так быстро кончается. Наверное, ему не следовало бы и начинаться с высшей точки, потому что после высшей точки следует неизбежное скольжение вниз. Если бы только брак начинался скромнее, с малого уровня восторга, тогда восторг постепенно накапливался бы и выходил на ровный высокий уровень. Конечно, восторг не утихал бы, если б можно было высыпаться и не мучиться постоянно головными болями. Вот у Эверарда восторг сохранялся. Наверное, под восторгом она на самом деле имеет в виду хорошее настроение, а Эверард был просто вне себя от хорошего настроения.
Уимисс и на самом деле был классическим женихом из книги Псалмов, выходил, радуясь, из брачного чертога своего[10]. Люси тоже хотела бы выходить из него радуясь. Она злилась на себя из-за этой дурацкой сонливости, из-за того, что не могла привыкнуть к звукам, раздающимся рядом с ней в ночи, что не могла спать так же нормально, как на Итон-террас, хотя там по ночам были слышны клаксоны проезжавших по улице такси. Она думала, как это несправедливо по отношению к Эверарду, что по утрам настроение его жены так не совпадало с его собственным. Может, это особая ситуация, присущая только медовому месяцу, и когда он закончится, брак перейдет в более спокойную стадию? Все уляжется, когда они вернутся в Англию, они смогут бывать отдельно друг от друга, и появится время отдохнуть, время подумать – время вспомнить в те часы, когда он будет уходить в контору, как сильно она его любит. И конечно, она научится спать, а выспавшись, сможет днем отвечать на его вопросы о любви с большим élan[11].
Но там, в Англии, ее ждала неминуемая – и избежать этого нельзя было никак – встреча с «Ивами». Как только в ее мыслях возникал этот дом, мысли совершали скачок и спешили умчаться в другом направлении. Ей было стыдно за себя, это действительно было смешно, отношение Эверарда к вопросу было совершенно разумным, и уж если он, переживший такой ужасный шок в июле, смог выработать такое отношение, то, конечно, сможет и она; и все же она никак, ну никак не могла представить себя в «Ивах». Как, например, она будет сидеть на этой террасе – Эверард, казалось, отметал все нехорошие воспоминания, когда эдак небрежно ронял: «В хорошую погоду мы всегда пили чай на террасе», – но как она-то будет пить чай, сидя на тех самых каменных плитах, о которые… Ее мысли снова ускакали прочь, но одна все-таки успела шепнуть: «У чая будет привкус крови».
Нет, во всем, конечно, виновата нехватка сна. Ей никогда такие абсурдные мысли и в голову не приходили. Это все потому, что она не спит, мозг ее работает не в полную силу и не держит мысли за уздцы. В тот день, когда умер отец, она боялась наступления ночи, боялась остаться наедине в доме с таким холодным, бесчувственным отцом, и мысли ее тогда тоже были абсурдными, но явился Эверард и спас ее. И теперь он спасет ее от этих абсурдных мыслей, спасет, если она ему о них расскажет – если только сможет рассказать. Разве может она испортить его любовь к этому дому? Дом был его второй – после нее – большой любовью.
По мере того как продолжался медовый месяц, восторг Уимисса слегка слабел: он начал уставать от поездов – после Парижа они отправились в глубинку, – отелей, официантов, такси и ресторанов – поначалу ему нравилась кухня, но потом он все больше тосковал по простому английскому стейку с отварной картошкой, – и все чаще он говорил об «Ивах». Почти с тем же энтузиазмом, с каким он теребил ее и подталкивал к женитьбе, он говорил теперь об «Ивах» и о том, когда он наконец покажет ей дом. Теперь он считал дни до возвращения – это случится 4 апреля, в свой день рождения он введет свою женушку в любимый дом. И что она с этим могла поделать, кроме как изображать энтузиазм по поводу будущего? Он определенно совсем забыл о том, что она говорила ему по поводу своего нежелания ехать туда на Рождество. Когда первые восторги брачной жизни миновали и его мысли все чаще возвращались к столь любимому дому, она была неприятно поражена тем, с каким невниманием он относится к ее чувствам по этому поводу, а ведь он о них знал. Еще больше она была поражена, поняв, что он вообще о ее чувствах забыл. Но она понимала, что ей нельзя даже на мгновение омрачать его счастливое предвкушение и напоминать о своем нежелании. Кроме того, ей все равно придется жить в «Ивах», так какой смысл говорить?
– Полагаю, – нерешительно осведомилась она, когда он в сотый раз описывал ей дом, потому что у него имелась такая привычка – часто повторять одно и то же, – полагаю, ты сменил комнату?
В этот момент они сидели на террасе шато Амбуаз, отдыхая после трудного подъема, и взирали на чудесный вид на долину Луары и необъятный горизонт и Уимисс, едва отдышавшись, сравнивал этот вид с видом, который открывался из окна его спальни в «Ивах» – с несомненным перевесом в пользу последнего. Погода стояла неважная, оба устали и продрогли, а было еще только одиннадцать утра.
– Сменил комнату? Какую комнату? – спросил он.
– Ту комнату, в которой ты и… Комнату, в которой спал.
– Мою спальню? Даже и не думал. Это лучшая комната в доме. С какой стати мне ее менять? – и он в удивлении на нее уставился.
– О, не знаю, – сказала Люси, старательно гладя его по руке, – я думала…
Тут он понял, что она могла иметь в виду, и помрачнел.
