совсем тихо. На душе покойно и светло. Бьет 12 часов»[17].
Сальма Ивановна вошла тихо, погасила лампу, раздвинула шторы. Скинула шинель и села в кресло, рядом с дочерью. Устало закрыла глаза: ночь простояла в перевязочной, а раненых все несут и несут… И сразу провалилась в пустоту.
Уже несколько минут напряженный голос диктора возвещал: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Но они спали. Их разбудила пронзительная сирена пожарной машины, промчавшейся по Кировскому, и глухие раскатистые взрывы.
— Мама, как же так! — закричала Сильва. — Они бомбят наши улицы, наш город!
«Дома все по-старому, — успокаивала она в письме Ивана Михайловича. — Нас, конечно, настигают только отзвуки войны, но и их слишком много, чтобы легко и безболезненно пропустить мимо себя…»
Она посмотрела в окно: медленно плыли в небе, словно закрученные в канатные бухты, черные, без просвета, клубы дыма, огненное море плавило вечернюю мглу. Да, день 8 сентября они, ленинградцы, запомнят навечно.
«Мама в это трудное время, — продолжала она письмо, — исключительно бодра и работоспособна. Она сейчас в госпитале в качестве терапевта, а порой и хирурга. Старики живы, вовсю работают… Я пока называюсь студенткой 5-го курса, но, знаешь, такого короткого, что делается чуть-чуть весело — учебный год в 2 месяца… Кроме своих академических занятий, посещаю курсы радистов для Красной Армии…»
Место на этих курсах она получила не сразу. Не выходила из кабинета секретаря горкома комсомола, упорно втолковывала, что они, в горкоме, должны были подумать о боевых местах для ребят и девчат с такими наклонностями.
— Ну, что ты меня пытаешь, Воскова? — со стоном сказал секретарь. — Найду я боевое место по твоей наклонности.
Нашел. Удостоверение № 013: «Воскова С. С. мобилизована…»
Она пишет отчиму, что уже ведет прием и передачу. Правда, не так быстро, как хотелось бы. Но она будет стараться. Перечла письмо. А о главном-то ни слова. Главное сейчас дать бой фашизму. «Правда и честность всегда восторжествуют», — заканчивает она письмо. Это и для него, и для нее. Это — формула их военной жизни.
Подождите, звезды и луна! Вы лишние в эти суровые дни. И нечего любоваться красками осени…
А в дневник ложатся строки:
Осенний день! Такой румяный, терпкий,
Такой нарядный желтизной своей,
И ароматом напоенный крепким,
И кровь стучит в груди сильней, сильней.
Я в хоровод войду с оранжевой листвою,
Безудержно несущейся ко мне,
Чтобы порвать с печальною мечтою,
Забыть ее в осенней тишине.
В эти грозные дни ей хотелось наверстать все, что не удалось сделать раньше: и начитаться, и напридумывать новые рифмы, и насмотреться на любимые уголки города.
…Зима выдалась ранняя, уже в первой декаде ноября заснежило. В нетопленых аудиториях закутанные лекторы, стараясь не отрывать подбородок от мехового воротника, читали им курсы по дальней связи и радиотехнике.
Как только усилились обстрелы, перешли в подвальные комнаты. Каждый день кого-нибудь недоставало. Случалось, на лекции студентка теряла сознание, и не всегда удавалось привести ее в чувство. Тела умерших товарищей переносили на площадку третьего этажа, под чертежные столы. А на самих столах спали живые. Здесь было чуточку теплее.
— Нами должен править не желудок, а спорт, — уверяла Сильва.
Истощенная, с вытянутым лицом, на котором горели только глаза, странно выглядевшая в огромных дедовых сапогах и стареньком мужском пальто, она выходила после радиокурсов в парк и заставляла себя совершать короткие пробежки. От ствола к стволу. Кто-то мрачно пошутил:
— У тебя никак две продовольственные карточки!
Она не ответила, хотя у нее не было ни одной.
Пропажа обнаружилась в памятную для ленинградцев ночь.
В ночь на седьмое ноября тяжелые немецкие бомбардировщики прорвались на большой высоте к городу. Над Ленинградом взметнулось зарево и вновь поплыли чугунные тучи дыма и гари.
Сильва поднялась на рассвете, чтобы занять очередь у булочной. Накануне они услышали по радио голос Сталина. В Москве, несмотря ни на что, состоялось торжественное заседание. Ленинградским детям выдали по случаю праздника блюдечко сметаны и горстку муки, а взрослым — по пять соленых помидоров. Все это прибавило людям силы и надежды.
Сильва стояла на Кировском. Над домами в мглистом воздухе, разрезанном на слои огненными потоками, медленно покачивались дирижабли, продолжали метаться настороженные лучи прожекторов, и властно входил в это свирепо плескавшееся море черный силуэт Петропавловки.
Когда подошла ее очередь, Сильва пошарила в кармане пальто, но он был пуст. Продавщица догадалась о несчастье.
— Не у тебя первой! — крикнула она из-за прилавка. — Сходи в бюро заборных книжек.
В бюро стояла огромная очередь, инспекторы нервничали и требовали доказательств пропажи. Сильва послушала, потопталась и ушла. Лене сказала:
— Там опухшие люди стоят. А я еще на ногах. Мать увидишь — ни слова! Моя Сальмочка сама пухнет.
Лена затащила ее к себе на «чай с сухарными крошками». В другой раз застала Сильву, колдовавшей у «буржуйки» над миской.
— Гречка! — торжественно объявила она. — У бабушки в чулке нашла. Целых двадцать граммов. Богатство! Делить не будем. Пусть хоть один вечер станет праздничным.
Но от своей горсточной порции аккуратно отделила две ложки аппетитного варева.
— У соседей две малышки застряли, — сказала небрежно, — Сима и Зорина. Я им завтра скормлю.
— Да ведь ты сама свалишься! — крикнула Лена.
— Я на бег нажму, — улыбнулась Сильва. — Знаешь, как это помогает.
Лена быстро рассказывала последние новости. Немцы хвастаются, что, взяв Тихвин, они скоро положат Ленинград к ногам фюрера. Илья Эренбург хорошо окрестил Гитлера: бесноватый. Недолго побеснуется. Жданов заявил, что фашистским войскам под Ленинградом будет устроена могила. В порту нашли хлопковый жмых, раньше его сжигали в пароходных топках, а сейчас оказалось, что он отлично годится для выпечки хлеба, и наука доказала, что ядовитые вещества в жмыхе от температуры разрушаются.
— Когда-нибудь этот жмых выставят в музее имени блокады.
Сильва закрыла за нею и села продолжать письмо Ивану Михайловичу:
«Мы здоровы, а это пока главное.
…Музыкой я сейчас не сыта, чтобы не сказать большего. Приходится довольствоваться диапазоном звуков „тревога“ и „отбой“, последнее более приятно для уха. Зато в чтении себе не отказываю, не ставлю голодных норм».
В соседнем квартале — а может быть, это только показалось, что в соседнем — громыхнуло. Тревоги нет — значит, это от вчерашней тревоги. Говорят, фашисты сбрасывают магнитные мины замедленного действия. Ну, погодите…
Подошла к книжным полкам. «Милые вы мои друзья. Скоро мы с вами расстанемся. Подарите же в дорогу хорошие мысли».
Сколько написано
