зала, ближе к проигрывателю, на котором медленно вращался лаково-черный диск пластинки. Роланд взял ее правую руку, свою правую ладонь положил ей на талию. Шагнул вперед и чуть в сторону, мягко ведя Мари в плавном круговом движении. Поначалу она невольно сопротивлялась его напору, но скоро позволила себе расслабиться, отдав себя в его руки. Полутемный, полный людей зал плыл мимо. Несколько посетителей последовали их примеру, и теперь три или четыре пары скользили по граниту пола, описывая бесконечные круги. Пусть ритм музыки не подходил для вальса, пусть она оступалась иногда, все же в этом танце было что-то, что словно наполняло майора теплом и медовым, янтарным светом.
И когда музыка кончилась, когда настала глубокая ночь, и пришло время прощаться, тепло это не ушло. Вернувшись домой, Мари, не раздевшись еще, прислонилась плечом к стене, и снова вспомнила прошедший день, теплый дождь, рябь на поверхности воды, тихую музыку, мягкий свет ламп, вкус шампанского и совершенно новое ощущение уюта.
Уведомление вспыхнуло в нейроинтефейсе, и все это, хоть и не померкло, но все же отошло на второй план. Видеосообщение от неизвестного пользователя. Прежде чем принять его, майор переоделась, села за столом на кухне.
Перед ней возник Никита. Он стоял на улице, и в окружающей его темноте было живое дыхание, которое шестым чувством давало понять, что это не очередной конструкт, а реальность мертвого города затерянного в сердце пустоши. За его спиной, на фоне светлеющего уже неба, вырастал силуэт невысокой башни.
— В этот раз мы поговорим о том, что тебе, Мари, должно быть ближе других моих рассуждений. Поговорим о законе и этике, — начал он, — Что есть закон? Этический консенсус, социальный компромисс. Не вполне осознанная тирания большинства. Закон проистекает из противоречивых индивидуальных эгоистичных импульсов, которые в совокупности, помноженные на общество в целом, пытаются изобразить нечто вроде всеобщего блага. Говоря проще, человека может привлекать идея огреть своего ближнего дубиной и присвоить принадлежащие ему богатства. Но, в то же время, сам он не хотел бы, что так с ним поступил сосед. Взвесив за и против, риск и выгоду, он приходит к выводу, что оптимальным вариантом был бы полный запрет на подобное перераспределение средств. Когда большинство индивидуумов приходят к тому же выводу, рождается статья морального кодекса, которая, достаточно устоявшись, становится законом.
И, тем не менее, закон нужно отличать от этики. Закон, по самой сути своей, неспешен, неповоротлив. Закон должен быть высечен в камне и говорить с непререкаемым авторитетом. Иначе его не будут уважать, и закон, лишенный уважения, не будет исполнен. В то же время мораль, как погода, вечно изменчива, подвержена веяниям времени, от технологического прогресса до модных трендов. Особенно в наше время, когда изобретение новых норм — это любимое развлечение цивусов.
И глядя на разнообразие обществ, каждое со своими законами, предписаниями и устоями, рожденными как последствие рациональной, эгоистичной реакции членов общества на конкретные условия, на контекст, в котором существует социум, должно быть очевидно, что не имеет смысла говорить о моральном абсолютизме. Нет, идея несомненно хороша. Есть абсолютное добро и абсолютное зло, праведники и грешники, первых нужно восхвалять, других наказывать, равные условия и безупречное правосудие для всех. Но идеи всегда хороши, пока не пытаешься реализовать на практике. Потому что тогда начинаются проблемы. Мне пришлось бы напрягать воображение или долго искать в истории общества с достаточно извращенным представлением о том, что считается абсолютным добром. Я мог бы привести больше одного примера, когда миллионы людей, на основе все тех же рационально эгоистичных импульсов, вдруг начинали считать благом угнетение, геноцид и тотальную войну, совершенно будучи уверенны в своей правоте. В итоге, абсолютизм в реальности является не более чем релятивизмом полностью лишенным самокритики и интроспекции. Религия часто пыталась претендовать на высшую истину, но, как сказал моя добрая знакомая, когда есть несколько конкурирующих высших истин, да к тому же с постоянно меняющимися интерпретациями священных текстов, едва ли среди них можно найти абсолют, идеальный кодекс.
Конечно, были попытки создать систему универсальную. К несчастью, они обычно пытались решить вопрос с использованием даже большей арифметической рациональности. Взять, к примеру, утилитаризм. "Человек должен поступать так, чтобы его действия принесли наибольшее счастье наибольшему количеству людей". Прекрасная идея, как всегда. Если не слишком о ней задумываться. Потому что после некоторого размышления, становится ясно, что счастье — понятие размытое, субъективное и исключительно труднодостижимое. Пришлось корректировать определение, заменить счастье на нечто более осязаемое и объективное. Вместо наибольшего счастья — наименьший вред. Идеалом утилитаризма стала максимальная безопасность, избавление от страданий, физический комфорт. И не важно, насколько для этого нужно ограничить всякую свободу, не важно, что человек объективно, физически не страдающий, может быть в то же время глубоко несчастен. С точки зрения утилитаризма, лучшее устройство общество — это тюрьма. Сухая, теплая тюрьма, с трехразовым питанием. Но все же тюрьма. И я даже не говорю о нерешительности неизбежно происходящей из самого основания этой идеологии. Истинный утилитарист не может даже выдохнуть спокойно, не думая, не навредит ли это окружающим и потомкам. Всякое действие имеет множество непредсказуемых последствий, и единственный морально верный выбор — это не делать ничего.
Есть ли альтернативы? Конечно, есть. Можно рассмотреть деонтологическую этику Канта, где моральность действия определяется его мотивом, независимо от всяких последствий. Проще говоря, он предлагает мостить благими намерениями дорогу в ад. "Поступай в соответствии с максимой, которая могла бы стать универсальным законом". И здесь мы снова упираемся в невозможность самого универсального закона, абсолюта, порожденного человеческим разумом. Потому что человеческий разум имеет склонность рождать чудовищ. Кант настаивает на действии с нравственным императивом, лишенном при этом четкого морального компаса. Разрешает творить зло, при условии, что мотивы его кажутся свершителю благородными. Нет, это, пожалуй, тоже не подходит.
Никита взял паузу, прошелся из стороны в сторону, подбирая дальнейшие слова, продолжил.
— Что остается тогда? Какая система требует действия, но действия по-настоящему этичного, имеющего в основе своей противостояние очевидному злу? Есть ли вообще возможность отличить добро от зла? Сократ считал, что да. Что можно действовать, руководствуясь высшей добродетелью. Высшей добродетелью, включающей в себя все остальные, он считал мудрость. Не логику, не рациональность, не холодный интеллект, а именно мудрость. Мудрый человек может легко отличить тьму от света, может поступить правильно. Просто правильно. Действовать в соответствии с контекстом ситуации, основываясь не на каком-то надуманном благородстве в самой сути поступка. Действовать, не сводя моральные дилеммы к простой арифметике, противоречащие самой человеческой природе, без попыток угадать,
