дрожащих пальцах Леро. «Словно просит убить её душу…», – пришли ей холодные мысли, и глубокие глаза о чём-то вспомнили, о ком-то задумались.
Руки схватили полотно, что лежало на кресле, а ноги побежали прочь, оставив Леро одну, застывшую, не понимающую, что только что произошло…
***
Своё искусство, как науку, он не изучал, не знает многих терминов. И сейчас, роясь в терминологии, не мог подобрать нужного слова, чтобы описать увиденное. Искусство это огромный труд, бичевание мозга, когда творишь до тех пор, пока разум не сплавился, иссякнув на нет. Потом спишь, просыпаешься и снова творишь. Вот и весь режим, и не было в нём шанса на науку.
И новые лица не надо встречать, и изучать новые жесты, учить незнакомый язык, стараться быть для всех примером – это всё было отброшено. «Добраться до вулкана без пиара?», – спрашивал себя и отвечал, – «Почему бы и нет. Зачем он нужен, если ты один в своём искусстве и соревноваться с тобой никто не осмелится?!». Цель для кого-то и сложна, но слишком много в ней прелестей. Творишь, и никто тебя не знает, никто не запоминает твоё лицо! Не жизнь, а сказка!».
За фантазией скрывается другая сторона жизни, в ней ждут другие измерения, иные показатели.
–Много там всего, понимаешь?
–Понимаю…
Первое чудо света на что-то вдохновило, деревья выглядели особенно.
Диаметром голые стволы деревьев в семь человек на каждое, и ширина их неизменна до небес. Но, что ему до ширины, если одно удовольствие смотреть, как два великих дерева сплетали друг друга, желая обняться каждым миллиметром, хоть и не получалось у них друг до друга дотронуться. Одно и то же расстояние от неба до земли, между ними сантиметры, и они мешали полноценности их тяги друг к другу.
Листва украшала лишь макушки, словно что-то спрятала в себе. Что-то было в этих деревьях, немного близкое художнику, но в то же время, очень далёкое. Объяснить себе не мог, что сейчас испытывал. Не такой уж он и мастер объяснений.
Деревья пробуждали в нём забытые фрагменты жизни и забытых людей. Да, каждого из нас легко забыть и за всю жизнь ни разу не вспомнить. Раз способен не вспоминать годами, значит, способен забыть навсегда. Каждый день помнить человека опасно. Врачи сочтут это болезнью.
Либо пик счастья, либо пик боли, и не сотрёшься никогда – когда-нибудь, да вспомнят…
Люди, которым, не стесняясь, рассказывал о своих пороках и тайнах, считали их следами на всю жизнь. «Да бросьте. Я знаю, как выглядят следы…», – отвечал он им, обрывая свой рассказ перед самым главным.
О главном не просто рассказать. Главное, порой, и самому не понять. Его не сочтёшь ни следом, ни пятном, ни чернилами.
Разбирал все периоды жизни на кусочки, анализировал людей, что присутствовали в каждом из них. Делал выводы о том, кто и на что влиял, кто к чему причастен и кто в чём виноват, если не обвинять во всём глупо себя. Затем пытался отсеять половину своего окружения, но отсеивались все, и наступал новый период, в котором также появлялись новые друзья, и объявлялись очередные недоброжелатели.
Недоброжелатели не враги – это было бы слишком громко сказано, но, к сожалению, когда художник остался один в своём замкнутом мире, он анализировал их чаще, чем друзей.
Друзья остаются друзьями. Хоть десятилетие пройдёт, когда вновь с ними встретишься, жизнь друга будет интересна для ушей. Конечно, былой отваги уже не будет, но, а как же иначе – когда расстояние и время вместе, они лишь затупляют.
Продав самую дорогую в его жизни картину, он предложил двум своим друзьям из разных периодов жизни по миллиарду их не тускнеющей валюты. Один отказался, сказав, что не может такого принять, и жизнь его покатилась кубарем по всяким кочкам. Другой посчитал это не лёгкими деньгами, а даром небес за жизнь его не такую уж плохую и принял этот дар. Жизнь его теперь на зависть многим, но не художнику. Не потому что она плоха, а потому что художнику было дано всё, чтобы не завидовать. Рук теперь нет, но завидовать всем, у кого они есть, будет значит, что завидовать почти всем, а таких масштабных бед не мог себе позволить. Кто из них чаще его помнил? Это и не важно, они не должны ему за это ничего. За подарок никто быть должен не может, ведь это подарок…
Художник вручил им столько, чтобы не делать их зависимыми от него в будущем, а как с этим поступить, решали они, без убеждений и повторных предложений…
Глядя на деревья, он вспомнил и моменты раннего детства. Помня детство, понимал малышей с полу слова, знал их тайны и секреты, и все слабые места, которыми не смел пользоваться.
«Зачем в углу стоять, если угол никто не охраняет?» – философия детства. Вспомнилось то неудержимое желание, когда внутри горит и так хочется всё увидеть, всё узнать и побыстрее вырасти, чтобы исполнить всё, что успел намечтать.
Вспомнил, как, однажды, рассказал родителям о том, что натворили брат или сестра. Желание было неудержимым – потом оправдывал себя тем, что так его больше будут любить, чем плохого брата или плохую сестру, но любовь не разделяет на плохих и хороших.
Вспомнил, как играл с друзьями в войну в заброшенном здании с деревяшкой в руках, и с деревяшкой было не то, но игрушечное оружие запрещено уже давно, и это оказалось верным шагом.
Воспоминаний было много, но, главное, вернулись те же ощущения, словно он снова ребёнок.
Даже первая любовь вернулась в его мысли – ну, привет, сколько зим, сколько лет. Первая любовь невинна, вторая уже нет. Не лишил невинности любовь и отпустил, потому что было за многое стыдно. Внезапно проснулась совесть перед очередным, продолжительным сном и разыграла им свою комедию. «Любила бы не отвернулась, любила бы не вычеркнула нас, и сквозь метели ты ко мне вернулась и ни один, а миллионы раз…», – кричал он ей потом, зная, что во всём виноват сам. За пустые крики совесть не в ответе.
Если сейчас спросят его, сколько раз он любил, он ответит: «Два.», не посчитав свою первую любовь. Не потому что нечего вспомнить, а потому что в те слепые времена считал себя недостойным любви и не мог насладиться её полноценностью.
Да уж. В принципе, в это можно поверить, что в юности он был хуже и порочнее, чем сейчас. Так что, миру, можно сказать, повезло, что Арлстау
