о карманы брюк и чистили зубы, без стеснения глядя окружающим в глаза. Отпускали тяжелые остроты, рассказывали истории и анекдоты, сдобренные прикашливанием и прикряхтыванием, как жирный гусь — капустой. Самих себя многие считали и называли романтиками.
Другой группой сидели тонкие, бритые, с лицами серыми, как бумага пресс-папье, бордосцы — жители берегов Атлантического океана. Они были безукоризненно чисты, медлительны в движениях, молчаливы, хотя и не угрюмы. Они не повязывали своих лебединых шей салфетками, держали их у себя на коленях, манипулировали на столе ножиком и вилкой таким образом, что крахмальные безукоризненной белизны и самой последней моды манжеты слепили соседям глаза. Отпуская изредка направо и налево легкие шутки, бордосцы умели покрывать их своими немного застенчивыми улыбками, как хороший ореховый торт покрывается тонким слоем шоколадного крема. Они говорили о наливных судах, о тоннаже выгруженной и погруженной нефти, о партиях хлеба, о своих vis-à-vis, живущих по ту сторону океана, и о том, где лучше курорты: к северу от Бордо, в Бретани, или к югу — у Испании. Бордосцы искренно каялись в том, что они не романтики.
Третьей группой были марсельцы. Они представляли собой смешанный тип лионца и бордосца. На первых они походили недостатком аккуратности в костюме и поведении, а на вторых — худобой своих тел и вытянутостью шей. От тех и других марсельцы отличались безмерной живостью, которая делала их лица похожими на южное море, ежеминутно, беспрерывно, незаметно меняющее свой отсвет. На лицах марсельцев появлялись то пятна гнева, то ревности, то подозрительности: то все лицо заливалось краской необузданного веселья, то вдруг под черными глазами появлялись темные круги — признаки начавшейся беспредметной, а потому скоротечной грусти. Марсельцы много пили, много рассказывали, дружественно кивали больше в сторону лионцев, чем бордосцев, и с особенной, чисто южной благодарностью смотрели на тот центральный и почетный стол, где сидели члены правительства. Марсельцы не считали себя ни романтиками, ни сухими практиками. Они были южане, следовательно, романтики и дельцы — одновременно. Эти три группы промышленников — лионцы, бордосцы и марсельцы, — образуя своими предприятиями и офисами на территории Франции равнобедренный треугольник французской индустрии, и здесь на банкете создавали ту замкнутую ломаную, внутри которой помещались представители англо-голландской фирмы «Рояль Дейч» и американский «Стандарт Ойль».
Иностранцы были молчаливы, французы шумливы и разговорчивы, правительство велеречиво, и старый генерал являл собой некий глаз, смотрящий из глубины оползших веков, как из колымаги королевской Франции. Генерал походил на восковую фигуру дореволюционной эпохи, которую на руках принесли сюда из Musée Grévin два молодых человека. Иностранцы и французы и члены правительства знали, что речи, которые здесь будут произнесены, составят лишь позлащенную рамку, внутри которой поместятся так называемые кулуарные разговоры. И только такие разговоры способны будут открыть и еще новые месторождения нефти, и создать проекты трубопроводов для перегонки нефти в порты, и найти для нефти новые рынки сбыта, и нащупать новые соглашения с другими правительствами, и войти в контакт с новыми промышленными группами и банками.
Произносимые же торжественные речи лишь один старый генерал принимал за чистую монету. Все видели, как он прослезился, когда Готард де Сан-Клу в своей речи сравнил источники нефти с сосцами земли-матери, которая питает своих младенцев — людей.
У Готарда были наготове и еще разные красивые сравнения, но он вдруг почувствовал себя дурно. Остановился и напряженно смотрел в одну точку на кого-то из гостей. Все оглянулись туда и увидели рядом с графом Коковцевым темнокожего тунисца, который и остановил на себе зрачки Готарда и оборвал его речь. Готард охватил двумя руками свой лоб, словно он раскалывался, и при общем смущении сел на свое место. К Готарду подходили лионцы, бордосцы, марсельцы, иностранцы, граф Коковцев. Всем им Готард говорил тихо, что это ничего, что это просто от переутомления. После маленькой заминки, вызванной этим инцидентом, банкет опять вошел в свою колею. Готард уже настолько оправился, что мог вести кулуарные разговоры. Он начал с графа Коковцева, расспрашивая его, в каком состоянии было положение дел на бакинских нефтяных промыслах в тот момент, когда большевики заняли их. Коковцев стал таинственным голосом рассказывать о страшных разрушениях, которые учинила революция этим промыслам и всему хозяйству страны.
— Это так, — поспешно отмахнулся Готард, — но мы удо… в Россию… или как ее там теперь, все же пошлем влиятельного и доверенного человека для предварительных переговоров.
Коковцев стал убеждать не делать этого, махал руками, выразительно тряс головой, делал страшные глаза. Готард по врожденной французской вежливости выслушал все это очень внимательно и постарался уйти от русского графа. Проходя по коридору, Готард увидел на кожаном диване старичка-генерала, который от усталости задремал, а двое молодых людей, соскучившись, видимо, его покинули. Готард нежно дотронулся до плеча генерала. Тот открыл мутные глаза. Готард спросил генерала, какого он мнения: не погубит ли французское правительство свою страну, если попробует начать переговоры с большевиками. Генерал стал судорожно шарить руками, ища свою палку, которая упала под диван. Готард ее поднял и вручил генералу. Тот встал, оперся на палку, как Моисей на посох, и, тряся огромными мешками под подбородком, как упырина, пророческим тоном заговорил:
— Еще в тысяча восемьсот… восемьсот… не помню, в каком году… в России на царских маневрах в Красном селе я заметил, что русская аристократия разваливается, что она недолговечна. Я даже сказал об этом Марии Федоровне, и она, представьте, ответила мне: «Vous avec raison». Уже тогда на маневрах мы видели, что русские аристократы…
Готарду стало скучно. Он вежливо поблагодарил генерала за высказанное мнение, поклонился и пошел дальше. При входе в гостиную, где пили кофе, Готард столкнулся с французом, который сообщил о своем разговоре с такими-то и такими-то нефтяными фирмами. Мнение французских нефтепромышленников склонялось к тому, что необходимо кого-то послать в страну инициалов.
— Я, правда, не узнавал, как к этому отнесутся наши правые круги, — закончил француз.
— Они, по обыкновению, дремлют, — ответил Готард и указал на генерала, который опять заснул, положив для верности свой посох к себе на колени, — а потом, потом они будут, кажется, согласны с нами. L’erreur d’aujourd’hui s’est la vérité de demain[5].
— Вы бы поехали туда? — спросил Готард француза.
— С вашего разрешения.
Готард закусил губы, замялся. Взял под руку своего приятеля.
— Разрешите мне на правах нашей старой дружбы, — начал Готард, но вдруг приостановился, показал глазами на темнокожего тунисца, сидевшего в гостиной.
— Вы ничего не замечаете в нем?
— Нет, — ответил француз.
— Мне почему-то кажется, что это наш и, в частности, мой заклятый враг. Вы знаете, мне кажется, что он убийца…
