глотками.
— Хороший, знаешь, чаек, — сказал он, отдуваясь и с хрустом откусывая сахар. — Я, конечно, лучше с соленой кетой люблю чай пить, однако, жаль, что нет кетовой колодочки! — так на Дальнем Востоке называют соленого лосося.
Покончив с чаепитием, Василий Карпович предложил немного отдохнуть. Я не стал возражать, целиком доверившись ему, не жалея о том, что Дынгай тянет и не спешит в дорогу. Зато историй, одна другой лучше, рассказал в этот день Василий Карпович великое множество и все требовал, чтобы я непременно записывал их. Одну такую историю я действительно записал. Вот она.
Выдался очень жаркий день. Все вокруг томилось от зноя, даже птицы попрятались в лесу. Только колючехвостые стрижи, самые лучшие летуны среди пернатых, гоняясь за насекомыми, стремительно вычерчивали сложные восьмерки в неподвижном раскаленном воздухе. Тысячи раз видевший полет стрижей, Дынгай так залюбовался ими, что положил весло на колени и пустил оморочку вниз по стремительному течению. Он даже не заметил, как ее затянуло в узкую проточку, в черемуховые заросли. Спохватившись, Василий увидел, что на старой черемухе, густо усыпанной спелыми ягодами, возится медведь. Не раздумывая долго, Дынгай схватил ружье, но не сразу выстрелил. Медведь был так увлечен своим делом, что не повернул даже морды в сторону охотника. А стрелять зверю в спину Дынгай не хотел: иметь дело с медведем, который ранен, очень опасно. Дынгай поплыл дальше, и в тот самый момент, когда оморочка совершенно бесшумно проскользнула под черемухой, медведь оторвался от дерева и упал в оморочку. Дынгай — отличный ныряльщик — сразу ушел под воду, а когда он через минуту вынырнул, то был уже далеко от разъяренного медведя, который рыскал по протоке в поисках врага. Василий подплыл к берегу, бросился в заросли. Он видел, как медведь снова поплыл к черемухе, раскачал ее, будто пробуя крепость ствола, легко взобрался на самую макушку и снова принялся обирать ягоды.
Догнав лодку и вытащив ее на отмель, Дынгай с тревогой вспомнил о пропавшем ружье и чуть не закричал от тоски. Шутка ли — охотнику остаться в тайге без ружья! Он уже хотел снова отправиться к черемухе на поиски пропажи, но с трудом сдержал себя, решив дождаться вечера — вечером сытый медведь уйдет в тайгу.
Дынгай сидел на берегу и ждал. Когда закат догорел над сопками, медведь слез с дерева, постоял у протоки и побрел в тайгу. Дынгай тотчас же сел в оморочку и бесшумно подплыл к черемухе. Сохраняя величайшую осторожность, при ярком свете луны он несколько раз нырял за ружьем, но так и не нашел его.
— Эх, и скучно мне было без ружьишка-то! — вспоминал Василий Карпович.
Но вскоре подвернулся случай, и он у русского охотника Архипчука купил почти новое бельгийское ружье.
— Да вот оно, на дереве висит, — сказал Дынгай.
— И дорого ты отдал за него?
— Пятьсот рублей и три средних жемчужины в придачу. Как раз они мне в одно время попались. Думал, Оксанке на ожерелье, да Архипчук в придачу попросил, дочь у него к свадьбе готовилась, вот и отдал. Ничего, решил, новые жемчужины выловлю. Как раз в то время наша артель ракушку заготовляла, а где, знаешь, ракушка, там и жемчуг.
— Не пора ли в путь? — спросил я Василия Карповича.
Он глянул на небо, измерил прищуренным глазом тень от одинокой лиственницы, росшей на берегу, и сказал:
— Однако, пора!
Было уже два часа дня. Погода немного испортилась. Из-за сопок вдруг выплыла темная, взлохмаченная туча и закрыла солнце. Ветер был слабый, и туча долго не опускалась. А когда пошел теплый дождь, она в нескольких местах разорвалась — и в узкие просветы снова брызнули золотистые солнечные лучи. Над тайгой поднялись испарения; они рисовали в просветленном густом воздухе причудливые миражи. Довольно долго виделся изюбрь, который пришел на Кривую протоку, — почти живое изображение красавца оленя, но не с пантами, а с уже выросшими огромными рогами, гордо вскинутыми к спине. Он, казалось, плыл над лесом, размашисто перебирая тонкими ногами и пронзая отвилками своих рогов голубое небо.
— Поедем! — решительно заявил Дынгай и зашагал к протоке.
Он поднял оморочку, перевернул, спустил на воду и бросил в нее ватную куртку, две жестяные чашки, котелок, чайник и оставшуюся луковицу. Потом он раскидал уже истлевший костер, затоптал каждую тростинку, чтобы ни одна искорка не осталась на траве. Но не так-то просто было вдвоем уместиться в оморочке. Сперва Дынгай велел мне сесть в носовой части лодки, а сам сел на самой середине, но она тут же зарылась в воду; тогда он переместился ближе к корме, но и это не помогло — он только стал отталкиваться от берега шестом, как она закачалась и чуть не зачерпнула воду. Наконец Дынгай нашел ту точку, которая придала оморочке устойчивость, и мы поплыли...
За нами летели комары, и как только я начинал двигаться, чтобы почесать затылок или плечо, тотчас наклонялся борт, и оморочка, как строптивая лошадь, готова была сбросить нас на самой быстрине.
— Ты, знаешь, терпи лучше, — сказал Дынгай, — сиди себе тихо, а то, понимаешь, беда будет. Видишь, и меня кусают, а я ничего, терплю...
Разве я мог равняться с ним — коренным таежником! Я не раз наблюдал, как он стирает со щеки вместе с кровью целый рой мошек, даже не поморщившись. Но ничего не поделаешь — надо было терпеть.
Навстречу нам поплыли скалистые берега. Дынгай вывел оморочку ближе к базальтовым выходам, где течение слабее и легче отталкиваться шестом.
— Теперь хорошо, — сказал он, — теперь, однако, и песню спеть можно.
И он запел тоненьким, почти девичьим голосом нанайскую песню, в которой было много уменьшительных и ласковых слов о тайге, реках, солнце и любви... При помощи Дынгая я потом перевел эту песню, и она по-русски звучит примерно так:
Как слеза, чиста в реке вода,
В ней плывут серебряные рыбки.
Над рекою солнышко всегда
Плавает, как в оморочке зыбкой.
Хани-рани-нани-на!..
В оморочке этой я сижу,
Легкое весло в руках играет.
На зеленый берег я гляжу,
Девушка меня там ожидает.
