с ехидцей «Спутником агитатора», отстегнул кривую, поблескивающую хромированной поверхностью пластинку, коротким ловким движением поддел крышку с огуречной банки, и та, совершив лихой кувырок в воздухе, шлепнулась на пол. Банку сайры Ронжин открыл лезвием ножа, протянул девочке:
— Держи!
Та взяла банку и кокетливо покрутила носком домашнего шлепанца по полу.
— Дяденьки, а хотите, я немного посплю с вами?
Глаза у Ронжина чуть не выкатились из-под бровей и не совершили такой же кувырок, как и крышка, но, несмотря ни на что, подполковник пришел в себя быстрее, чем Широков, и поинтересовался внезапно осипшим голосом:
— А ты из пионерского возраста вышла?
— Вышла.
Подполковник распахнул рот, хлопнул ошалело губами, будто рыба, отравившаяся свежим воздухом, неверяще покрутил головой, но не смог — слова у него прилипли к языку, ни туда ни сюда.
— Ну как, дяденьки, поспать мне с вами или нет?
— Не надо! — рявкнул Ронжин. — Потом ты заявишь, что мы изнасиловали тебя и подашь на нас в суд.
Девочка сожалеюще сморщилась и, сделав негодующее лицо, топнула ногой:
— Дураки вы, дяденьки!
В следующий миг она исчезла, с грохотом задвинув дверь купе.
Широков ошалело покачал головой.
— Ну и ну! Первый раз с таким явлением встречаюсь. — Ронжин издал короткий, какой-то горький смешок.
— Я тоже.
Он, как и Широков, чувствовал себя неловко.
Поезд продолжал идти на восток…
За Уралом вернулись в зиму — хотя на календаре уже было первое мая, расцвет весны, с угрюмых, низко опустившихся облаков посыпал крупный медленный снег. На станциях торговали пивом и мороженым. Мороженое в снег, в минусовую температуру, рождало на коже колючие мурашики — хотелось в тепло.
Цена у пива была разная. В Новосибирске пиво продавали за шестьдесят пять рублей полуторалитровую канистру, в Кирове поллитровая бутылка «Клинского» стоила тридцать пять рублей, в Москве, на вокзале, то же «Клинское» продавали по двадцать рублей. Поллитровка «Жигулевского», — иначе говоря, кружка с шапкой пены, в Москве стоила в два раза дешевле, чем в Тюмени.
Милиционеры, не стесняясь, общипывали торговцев, — пассажиров поездов для них словно бы не существовало совсем, менты их совершенно не замечали и не стеснялись — на глазах у Широкова двое удалых парней с сержантскими лычками на погонах ободрали на сто пятьдесят «деревянных» продавщицу мороженого, и та отдала им деньги, не колеблясь ни секунды, без горького вздоха — привыкла к таким поборам…
К слову, вафельный стаканчик со сливочным мороженым стоил у нее десять рублей.
Безмолвный грабеж этот происходил на станции Тайга, около постамента, на котором красовался памятник — зеленый пассажирский паровоз. Следом беззастенчивые стражи порядка тряхнули морщинистую старушку, торговавшую кедровыми орехами, взяли те же самые сто пятьдесят рублей. Продавала старушка орехи по пятнадцать рублей стакан.
Такого вроде бы не должно было быть — на улице все-таки стоял две тысячи шестой год, двадцать первый век…
— Может, вмешаемся? — предложил Широков подполковнику.
— А толку-то? Нас пошлют на три буквы, тем дело и закончится. Вот если бы мы имели отношение к милиции — тогда другой коленкор.
— Отношения не имеем, — с сожалением произнес Широков.
На станции Тайга вагон с офицерами запаса отцепили от сорок третьего хабаровского… Ронжин помчался к дежурному:
— В чем дело?
— Вопрос не ко мне, а к начальнику станции, — ответил тот спокойно.
Ронжин — к начальнику станции:
— В чем дело?
— Много внеплановых пассажиров, — пояснил тот, — пришлось добавить к сорок третьему три лишних вагона, а ваш вагон на время отцепить… Иначе — перегруз.
— Все понятно, хотя и не очень… А когда отправите нас?
— Думаю, в течение суток.
— Не фига себе… — подполковник озадаченно почесал затылок, восторга по поводу беседы с начальником станции и его обещаний он не высказал, но недовольства особого тоже не озвучил, поскольку, как понял Широков, и раньше попадал в такие ситуации.
— Ладно, — сказал Ронжин вокзальному чиновнику с командирскими нашивками на рукавах форменного пиджака, — не забудьте только про нас…
— Не забуду, — пообещал тот, но как всегда бывает в таких случаях, обстоятельства оказались сильнее его обещаний, и вагон с запасниками прицепили к товарняку лишь через три дня, хотя, как понимал Широков, пассажирские вагоны цеплять к грузовым поездам не положено…
Впрочем, мутное ельцинское время изрубило в капусту все установленные разумом правила, местные умельцы могли прицепить к товарняку даже обычную телегу вместе с лошадью и, глазом не моргнув, отправить ее в дальний путь, — от того разрушительного времени кое-что осталось и ныне, и выковыривать мусор из чистой породы оказалось делом очень непростым…
Ронжин походил немного по небольшому базарчику, примыкавшему к зданию станции, окинул опытным взором товары, выставленные продавцами, и у одного небритого аборигена купил старую, но мощную, очень толковую паяльную лампу.
— Что это? — спросил у подполковника Широков.
— Это? Это наше спасение. Понимаешь… В общем, дальше нас будут задерживать часто…
— Почему?
— Да потому, что наш вагон вывели из графика. Может быть, даже специально… А я не могу жить больше трех дней без душа, ванной или бани. Все тело начинает зудеть, чесаться… В общем, мука мученическая.
— Из газовой горелки ты собираешься соорудить баню?
— Что-то похожее.
Ронжин знал, что говорил.
Среди офицеров-запасников у него нашелся напарник — священник из Новогиреево отец Алексей по фамилии Курахтин, вдвоем они пошептались в закутке и вскоре, прихватив с собою армейский рюкзак, исчезли.
Вернулись через полтора часа, — рюкзак под самую завязку был набит старыми колотыми изоляторами, сброшенными за ненадобностью с электрических столбов. Широков почесал пальцами затылок, соображая, зачем Ронжину изоляторы и куда он собирается их приспособить? Куда и как?
А подполковник тем временем собрал запасников и объявил, что если у них не будет собственного «помывочного узла», то все они очень скоро завшивеют, покроются грязной коростой и опустятся, превратятся в обычных бомжей.
С этим собравшиеся согласились, покивали головами и, сочувственно глядя друг на друга, развели руки в стороны.
— А посему предлагаю один из двух туалетов превратить в баню — закрыть его и переоборудовать. Пользоваться будем тем туалетом, который находится в конце вагона, а тот, что около комнаты проводников, превратим в парилку. Все с этим согласны? Или нет?
Возражающих не было.
Ронжин поглядел в окно, на зеленый пассажирский паровоз, поморщился — вид музейного локомотива уже здорово намозолил глаза, хотелось как можно быстрее покинуть станцию Тайга и лицезреть другие пейзажи, но застряли они тут прочно… Подполковник даже извинился перед Широковым: «Ты уж прости меня, Олег Алексеевич, не думал я, что мы в такую затяжную перетруху вляпаемся», — на что Широков махнул рукой, будто грехи отпустил…
На перроне все так же торговали мороженым и
