Он забыл о том, что сам не умеет плавать (такой уж у него недостаток). Он только бежал изо всех сил и, когда обогнал незадачливую пастушку, кинулся в воду, чтобы перехватить ее. Кожаные подошвы поскользнулись на донных камнях, течение сбило его с ног, и он выпустил одежду девочки, но изловчился, схватил ее не то за ногу, не то за руку, притянул к себе и закувыркался вместе с ней. Хорошо, что дно иногда попадалось под ноги, и Глеб не утонул, хотя его не раз захлестывало с головой. Вскоре стало еще мельче, он умудрился встать вертикально, а его тут же вновь повалило, но это было уже не течение: в полы его куртки вцепились две зубастые пасти, они тянули к берегу, да так сильно, что оставалось только подчиниться. Так их и вытянули на траву. Глеб, дрожа, сел на пригорок, а девочка, хоть и наглоталась воды, заревела так громко, что через минуту их обступили встревоженные жители.
Мокрого спасителя, у которого зуб на зуб не попадал, с почестями доставили в дом кузнеца, прихватив ревущую Ижицу и ее гусей, столпившихся на мостике. Кузнец Никита – огромный одноглазый богатырь с добрыми мозолистыми руками – тотчас раздел Глеба и сунул его в бочку с горячей водой, а потом вытер насухо, спеленал, как младенца, и уложил на печь.
– Сынок, ты ведь не только дочку мою младшую спас. Ты и душу мою спас от греха. Ижице моей всего пять годочков. И пять лет назад умерла моя жена. Старшую дочь Ольшану провожаем нынче в безвозвратный путь. Одна у меня Ижица и осталась, – поведал он после Глебу.
А Глеб лежал на теплой печке и все никак не мог согреться. Вмиг поднялась у него температура, открылся тяжелый кашель, и нечего ему теперь было даже мечтать о походе. И вспомнилась ему ночевка в шалаше под дождем. Он дрожал от лихорадки, облизывал пересохшие губы и думал: „Только умереть осталось вдали от дома! Почему мне так не везет? Тут ведь, небось, даже аспирина нет“. Он, конечно, предполагал, что лещане будут благодарны ему за поступок, которым он сам по праву гордился (не каждому человеку в жизни выпадает счастье спасти кого-нибудь), но последствия этого события оказались гораздо важнее. Навсегда запомнили жители деревни доброго мальчика за то, что намеченные проводы так и не состоялись. Хотя чего тут больше: радости или горя – лучше не думать.
Отряд не выступил ни в полдень, ни к вечеру. Никто не хотел уезжать без Глеба. А наутро следующего дня деревню подняла на ноги страшная весть: война. К лесу подступило большое войско во главе с самим демоном, который хотел захватить Глеба Калинина и отомстить Григорию и всем лесным существам. Целая орда троглодитов, призванных со всей округи, стаи вечно голодных степных волков, злобные люди, закованные в сталь (их, правда, горстка, но зато каждый стоит десятерых троглодитов, им доверили охранять главаря) и еще какие-то неведомые существа, а над ними – тучи черных ворон.
Погрузив на телеги то, что успели схватить на бегу, лещане спешно отступили вглубь леса. Однако не все: три десятка лучников затаились среди сосен и выпустили стрелы по головному отряду троглодитов, а потом запалили собственные дома – все равно никто не вернется в испоганенные жилища, даже если враги не сожгут их сами. Опустошив колчаны, оставив после себя больше сотни убитых и раненых, смельчаки все до единого вернулись к своим. Троглодиты принялись валить деревья, чтобы построить бараки и сторожевые башни, и зорко следили за ними птичьи глаза – дневной дозор леса заступил на первую вахту.
Глеб, укутанный по-зимнему, ехал в первой телеге вместе с маленькими детьми. Ночью ему сделалось хуже, Ольшана отпаивала его горячим молоком и кормила медом с ложечки, но легче ему не стало, а теперь – какое там молоко: лежи вот, смотри в небо и терпеливо жди, когда кончится тряска. Телега переваливалась с боку на бок, раскачивая плотно сидящих детишек. Поскрипывали колеса, чуть слышно шумели верхушки деревьев, позвякивало оружие людей да изредка мычали коровы в хвосте обоза. Никто не разговаривал: беда давила на сердце. Лес будто вымер, только однажды промелькнули между деревьями какие-то тени, скользнули в сторону деревни. На полпути беженцев застал проливной дождь. Полунагие деревья почти не задерживали холодные тяжелые капли, и они плюхались на макушки, носы, стекали за шиворот и мерзкой изморозью клеились в волосах. На открытых местах, по которым в основном и пробирались телеги, струи дождя висели сплошным мутным пологом, деревья промокли и потемнели, и на людях не осталось ни одной сухой нитки. Дождь, то утихая, то вновь проливаясь как из ведра, сопровождал их до самой Лещинной поляны. Землю развезло: если передним телегам еще сносно было ехать по листве и жухлой траве, то задним приходилось месить грязь, взбитую колесами, подошвами и копытами. Лошадям все труднее было тянуть поклажу, они понуро брели, свесив добрые усталые морды.
– Вот ведь судьба-судьбина, фатальная наша предрасположенность, роковая наша доля, долюшка беспросветная! – вздохнул Никифор где-то под грудой одежды. – Кабы знать, предвидеть бы, угадать, расчухать бы движение истории; тенденции, так сказать, уловить бы заранее, чтобы хоть соломки подстелить там, где тебя должно шмякнуть об землицу. Где нам теперь преклонить голову, где найти пристанище? Этот лес мне с самого начала показался ненадежным, а сегодня выходит – гиблое это место. Нагрянут троглодиты, а мы их и не заметим за деревьями! Может, они следом идут. За каждым кустом, может, засада. Я ведь предчувствовал, что не следует мне идти в гастроном. Это летом было: пахло сосисками, людей опасных вокруг не наблюдалось, и дверь была гостеприимно открыта. Не прислушался я к вещему сердцу своему и вошел в ту дверь. А ее нарочно для меня, видно, держали. На пружине была она, а сама вся железная. Вот и резанула меня по хвосту. Теперь, как дождь, ломит у меня хвост – вечная память осталась. Вот так и нынче: предчувствую я беду.
До места добрались только под вечер, намаявшись до предела. Но тут их ждали сделанные за день шалаши и землянки. Глеба доставили прямо в Хоромы и усадили у пылающего очага в судебной палате. Он, наконец, согрелся и как-то незаметно уснул, а проснулся глубоким вечером от громких голосов. Странно, но он чувствовал себя намного лучше – может, колдовство какое, или целебный лесной дух витал в этом зале.
В палате собралось десятка два людей и леших, большинство из них
