– Гм. Статуя? Да, Статуя Свободы, – тихонько обращаюсь к ней я. Рядом никого нет, но мне все равно очень неловко.
– Громче, – подначивает Мия.
Ладно, хрен с ним.
– Извини! – кричу я. – В чем твой секрет?
Мы оба склоняем головы к воде, словно ждем, что ответ прилетит сам собой.
– Что она сказала? – интересуется Мия.
– Свобода.
– Свобода, – повторяет Мия, согласно кивая. – Нет, погоди-ка, мне кажется, есть что-то еще. Постой. – Она перегибается через перила, таращит глаза. – Гм. Ага, ага. – Потом снова поворачивается ко мне. – Оказывается, под одеждой у нее нет нижнего белья, и когда с залива дует ветер, по телу пробегает frisson[14].
– Леди Свобода без трусов, – говорю я. – Как это по-французски!
Мия начинает хохотать.
– Как считаешь, она когда-нибудь задирает юбку при туристах?
– Ни в коем случае! Почему, ты думаешь, у нее такое лицо загадочное? Сюда же кораблями съезжаются пуритане из республиканских штатов, и они еще ни разу не заподозрили, что на старушке Свободе нет трусиков. У нее, наверное, еще и бразильская эпиляция.
– Так, ладно, этого мне лучше не воображать, – со стоном говорит Мия. – И позволь тебе напомнить, что ты сам из республиканского штата. Ну, типа того.
– Орегон не весь такой, – отвечаю я. – На востоке реднеки[15], на западе хиппи.
– К слову о хиппи и отсутствии белья…
– О, нет. Вот этого мне себе представлять не надо.
– День освобождения молочных желез! – вскрикивает Мия. Эта традиция, пережиток шестидесятых, до сих пор блюдется в нашем городе. Раз в год какие-нибудь женщины расхаживают весь день с обнаженной грудью, выражая протест против того, что закон запрещает женщинам ходить без верха, а мужчинам нет. Акция проводится летом, но в Орегоне-то в большинстве случаев почти всегда холодно, так что обычно это немолодая сморщенная плоть. Мама Мии постоянно угрожала присоединиться к этому маршу протеста, и ее отцу каждый раз приходилось предлагать ей взятку в виде похода в хороший ресторан, чтобы она этого не делала.
– Руки прочь от моего второго размера! – говорит Мия, цитируя один из самых нелепых слоганов этого движения в перерыве между приступами смеха. – Смысла никакого нет, если с голыми сиськами, то при чем тут размер лифчика?
– Да откуда ему тут взяться, это же какой-нибудь обдолбанный хиппи придумал. А ты смысла ищешь?
– День освобождения молочных желез, – повторяет Мия, вытирая слезы. – Наш старый добрый Орегон! Это же как в прошлой жизни уже было.
Правда. А мне опять как оплеуху отвесили, хотя с чего бы вдруг.
– Почему ты не приезжала туда? – Меня интересует, почему она бросила не Орегон, но прикрыться огромным одеялом всего штата мне безопаснее.
– А зачем? – отзывается Мия, глядя на воду.
– Не знаю. Ради людей.
– Люди оттуда могут сюда приехать.
– Навестила бы их. Родных. Сходила бы… «Черт, что я несу?!»
– На могилу?
Я молча киваю.
– Вообще-то, именно из-за них я и не возвращаюсь.
Я киваю.
– Это очень больно.
Мия смеется. Это настоящий искренний смех, такой же ожидаемый, как автомобильная сигнализация в лесу.
– Нет, все вообще не так. – Она качает головой. – Ты что, правда считаешь, их дух живет именно там, где они похоронены?
Дух живет?
– Хочешь знать, где находится дух моей семьи?
У меня вдруг возникает ощущение, что я сам разговариваю с духом. С призраком разумной Мии.
– Они здесь, – говорит она, похлопывая по груди. – И здесь, – показывает на висок. – И я слышу их все время.
Я и не знаю, что на это ответить. Мы же только две минуты назад ржали над хиппи эпохи нью-эйджа?
Но Мия больше не шутит. Она сильно хмурится, потом резко отворачивается.
– Забудь.
– Нет, извини меня.
– Нет, я понимаю. Я как будто из племени Радуги[16]. Ненормальная. Киса куку.
– Вообще-то, ты говорила как бабушка.
Мия переводит на меня пристальный взгляд.
– Если я тебе расскажу, ты вызовешь санитаров со смирительными рубашками.
– Я телефон в отеле оставил.
– Точно.
– К тому же мы на корабле.
– Логично.
– Но если они случайно тут все же окажутся, я сам сдамся. Так что, они тебя преследуют?
Мия вдыхает поглубже и сутулится, словно у нее на плечах тяжелая ноша. Она подзывает меня к пустой скамейке. Я сажусь рядом.
– «Преследуют» не совсем подходящее слово, оно отрицательное, как будто это плохо. Но я их слышу. Постоянно.
– Ой.
– Это не воспоминания, – продолжает она, – я слышу их голоса, как будто они со мной разговаривают. Прямо вот в реальном времени. О моей жизни.
Я, наверное, смотрю на нее как-то странно – Мия краснеет.
– Да, понимаю. Я слышу голоса мертвых. Но все не так. Помнишь ту ненормальную бездомную, которая бродила по кампусу в колледже и уверяла, что ей тележка из магазина что-то вещает? – Я киваю. Мия на минуту смолкает. – Мне, по крайней мере, кажется, что у меня не так, – продолжает она. – Хотя, может, и так. Может, я спятила, но не осознаю этого, ведь сумасшедшие никогда себя ненормальными не считают, да? Но я правда их слышу. Я не знаю, стали ли они ангелами, в которых верит бабушка, и теперь у меня прямая связь с небесами, или это те «они», которые просто сохранились внутри меня. Я даже не понимаю, есть ли какая-нибудь разница. Важно то, что они со мной. Всегда. Я в курсе, что похожа на ненормальную, я иногда даже под нос себе что-то бурчу, но на самом деле я просто интересуюсь у мамы, какую юбку купить, или обсуждаю с папой какое-нибудь кино. И я слышу, как они мне отвечают. Как будто они со мной в одной комнате. Как будто никуда и не девались. И вот что странно: в Орегоне-то такого не было. После аварии их голоса как будто потихоньку стихали. Я думала, что забуду даже, как они вообще звучат. Но уехав оттуда, я стала слышать их постоянно. Именно поэтому я не хочу возвращаться. Ну, это одна из причин. Проще говоря, я боюсь утратить эту связь.
– Ты и сейчас их слышишь?
Мия смолкает, прислушивается и кивает.
– Что они говорят?
