Коломбо, 2010 год
Похоже, ушли даже ящерицы. Раньше эти юркие коричневатые существа с головами древних чудовищ и тонкими хвостами-палочками буквально кишели в траве и разбегались в разные стороны при появлении Вика с сачком. Но сегодня в этом чахлом саду не видно никаких признаков жизни. Через шесть лет после волны и за пять лет в чужих руках родительский дом изменился до неузнаваемости. Теперь он пуст и заброшен. Задняя терраса усыпана листьями хлебного дерева. Мать его не любила. Оно возвышалось посередине сада и казалось ей слишком большим. Она боялась, что когда-нибудь сильный ветер повалит его прямо на дом.
Мы въехали сюда, когда мне было семь лет. В первый вечер мать с отцом устроили религиозную церемонию, чтобы освятить новый дом. Несколько часов во дворе распевали монахи, а меня все время отвлекали глиняные фонарики, что мерцали вокруг декоративного пруда. Этот пруд нравился мне больше всего на новом месте. Он был во внутреннем дворике, без всякой крыши или навеса. «Интересно, что будет, когда пойдут дожди?» — думала я.
С годами дом изменился. Всякие перестановки и обновления были маминой страстью. Столовую расширили и сделали стеклянные двери прямо в сад. Мозаичные полы сняли и вместо них положили мраморную плитку. Пруд исчез. Его тоже заложили плиткой, поскольку в сезон дождей он разливался и маме надоело собирать золотых рыбок с нового пола.
Я не заходила в этот дом с тех первых месяцев, когда бродила здесь, оглушенная горем и выпивкой. Теперь я приехала, чтобы вернуть себе память о нас, особенно о родителях. Я хочу, чтобы наша жизнь на Шри-Ланке вновь стала осязаемой и реальной, меньше похожей на сон.
Но здесь все иначе, чем в лондонском доме, где кажется, что мы просто отлучились на какое-то время. Там каждая деталь возвращает меня в прошлое; здесь — охватывает смутное чувство отчуждения. Неужели мой отец и вправду читал газеты на этой веранде, вот в этом черном кресле с вечно отваливающимся подлокотником? Неужели мальчики действительно просыпались по ночам в этой спальне, разбуженные громкой возней хорьков на чердаке? Неужели я убаюкивала их, тихонько поглаживая каждого по голове?
День в разгаре, но я все равно включаю свет в гостиной. Ощутив под рукой знакомые выключатели, я немного оживляюсь. Иду мыть руки в ванную на втором этаже, привычно открываю кран. Через окошко льется солнечный свет. Я сажусь на бортик ванны и подставляю спину горячим лучам. Хорошо, когда вокруг все знакомо. Я не слышу перезвона маминых браслетов — «бабушкины колокольчики», как называл их Викрам, — но эти стены его помнят. Моя жизнь понемногу складывается в одну картинку.
Сейчас июль. В июле мы всегда привозили сюда детей на каникулы. Во дворе царил хаос. Родители откармливали нас роскошными блюдами традиционной кухни. Свинина с карри и жареной мякотью кокоса по понедельникам; рисовые блинчики по вторникам; бирьяни по средам. И боже упаси договориться с друзьями о походе в ресторан! Мать тут же мрачнела и заявляла, что лично знает человека, который поел в том ресторане, куда мы собрались, и отравился так, что маялся животом неделю. «Неделю, представьте себе!» Мать твердо верила, что никто на свете не умеет готовить лучше, чем она и ее сестры, — и вообще-то не ошибалась. В холодные английские зимы Стив отчаянно страдал по ее фирменным креветкам в соусе карри. Загустителем для огненно-красного соуса служили перемолотые креветочные головы — секрет, который мама узнала от своей бабушки.
Четыре часа дня. На полу веранды, как и прежде, лежат три солнечных треугольника. Я почти слышу их голоса — голоса матери и тетушек.
Вместе они были очень шумными. Мать и три ее сестры. Чаще всего они смеялись. Их смех постоянно звенел в этом доме — и в моей жизни. В детстве меня даже немного смущало, что они столько смеются. Мне казалось, что это неприлично. Ведь у других детей мамы и тети не веселились так бурно. Но мне всегда было уютно и хорошо среди их веселья.
Обычно я неизбежно выслушивала все те истории, что приводили их в такой восторг. Бесконечные сплетни. В парикмахерской какая-то женщина выплеснула все содержимое цветочной вазы — и воду, и цветы — на голову любовницы своего мужа. А еще воспоминания о юности: мой дедушка, серьезный и чинный госслужащий, однажды отвел всех четырех дочерей в мужскую цирюльню и велел подстричь как можно короче, чтобы молодые люди на них не заглядывались. А потом дед с бабушкой долго пытались найти дочерям подходящих женихов. Главным экспертом был их подслеповатый садовник Михель. Как только у ворот из машины выходил очередной неудачник с напомаженными волосами, садовник нашептывал через окно бабушке и ее сестрам: «Фу, госпожа, фу!» (Eeya, haamu, eeya!).
Над нами, детьми, они тоже частенько подшучивали. Их ужасно насмешила моя ярость по поводу каникул, проведенных в грязноватом бунгало на севере Шри-Ланки. Мне было четырнадцать и хотелось развлекаться в Коломбо, а не торчать в глуши у какой-то лагуны, где раз в день проходил один-единственный поезд. «Пойдем глядеть на поезд», — хихикая, звали меня тетушки, а я принималась рыдать от досады.
Помню, как они потешались над моим кузеном Кришаном, когда он только учился читать. Ему никак не давалось слово тарелка. «Нам не все равно, что у вас в талерке», — бойко читал он из какой-то рекламы магазина здоровой еды. Его мать и ее сестры покатывались со смеху и выдавали ему монетку в две рупии.
В такой день, как сегодня, мать и тетя Свири обязательно сидели бы здесь, на веранде, и старались бы перещеголять друг друга в силе воли: кто дольше сумеет воздержаться от шоколадного торта, стоящего на столе. Обе ужасно боялись растолстеть. Я ругала их, когда они заходили слишком далеко. Например, в тот день в джунглях Хабараны, куда нас занесло в очередной отпуск. Около деревни нам попался продавец меда — длинноволосый, почти беззубый, одетый в набедренную повязку. Целыми днями он по старинке собирал дикий мед: карабкался на деревья и выкуривал пчел из дупла. Когда мы наткнулись на него, он сидел на опушке леса и обеими руками выжимал мед из сот. У него были длинные, темно-желтые ногти. Обрадовавшись покупателям, он стал нахваливать целебные свойства меда.
— Но от него, наверное, полнеют? — спросила не то моя мать, не то тетя.
