Кругом вся дворня.
— Кто и где его нашел? — спрашиваю я.
Выдвигается комнатный лакей.
— Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я и вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.
— Верно выйти хотел, смерть почуял, — раздаются голоса.
— Да не иначе, как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.
— В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.
— Верно, беднягу покачивало; он и оперся и зацепил их.
— Хорошо еще, что покойницу графинюшку не столкнул, — рассказывают мне один перед другим слуги.
Я слушал, и в голове у меня гудело и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.
Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего.
Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть.
Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки — ранки.
Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор не придавал им значения, я их почти не осматривал. Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы.
Кто же и чем наносил их?
Пока я решил молчать.
Монаха похоронили.
Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.
И в день похорон члены ее оставались мягкими и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.
Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?
На выносе тела было много народа.
После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так и в людских.
Когда прислуга подняла «за упокой графини», начали шуметь и выражать неудовольствие на старого американца. Он ни разу не пришел поклониться покойнице. И утром, на выносе тела, его так же никто не видел. Напротив, многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты.
Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы по адресу американца.
Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством крикунов направилась в сад к сторожке.
Американец, по обыкновению, сидел на крылечке.
С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.
Он вскочил, глаза злобно загорелись, и, прежде чем наступающие опомнились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.
— А так-то ты, американская морда, — кричал молодой конюх Герман. Он вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.
Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.
— Наваждение, — сказал Герман, пугливо оглядываясь.
Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки.
Выбитую дверь поставили на место и молча один за другим выбрались из сада.
В людской шум возобновился.
Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям и догадкам не было конца.
Многие заметили, что комната в сторожке имела нежилой вид. Стол и стулья покрыты толстым слоем пыли, кровать не оправлена. Где же жил американец, и как, и куда он исчез?
И опять слово «наваждение» раздалось в толпе. Чем больше говорили, промачивая в то же время горло вином и пивом, тем запутаннее становился вопрос.
И скоро слово «оборотень» пошло гулять из уст в уста.
Прошла неделя.
Отец твой почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда.
Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.
Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, — видимо, жилец ее назад не явился.
Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда дня на три, на четыре.
На другой день его отъезда снова разразилась беда.
После опросов дело выяснилось в таком виде: после людского завтрака кучер прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей.
К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. К концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.
— Чего он там балует, черт, — проворчал кучер и пошел в конюшню.
Вскоре оттуда раздался его крик: «Помогите, помогите». Слуги бросились.
Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его, ничком, лежал Герман.
Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.
— Ну я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажись, мертвый!
Германа вынесли.
С приходом людей лошади успокоились: только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.
Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо!
Что Герман был мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.
Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии — я сделал вскрытие трупа.
Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало.
Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно.
Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни.
Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.
Все-таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом — помочь семье деньгами.
Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову.
Зловещие ранки были на шее!
Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь «наваждение»!
Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…
И она не замедлила.
Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками, да назад не дождались…
Опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен, видя только одни ранки на шее.
