— Вам нравится фондю на обед? — спросила она.
— Я никогда не пробовал, — признался Чейз.
— Что ж, я уверена, вам понравится. А если нет, то не получите больше скотча.
Чейз засмеялся и откинулся на спинку дивана — в первый раз с того момента, как пришел сюда, он перестал ощущать неловкость.
С ней было легко разговаривать на самые разные темы, от еды и коктейлей до мебели и дизайна. Она рассказывала, куда лучше всего пойти, чтобы пообедать и послушать музыку, и он с интересом слушал. Чейз слишком долго жил затворником, чтоб знать что-либо о таких вещах, но даже если бы он и вел светскую жизнь, мало что смог бы добавить к ее словам: она знала все хорошие места. У нее, наверное, подумал Чейз, десяток поклонников, которые с радостью готовы заплатить за нее везде, куда бы ей ни захотелось пойти. В этой девушке была изысканная чувственность.
Обед оказался вкуснейшим: печеная картошка, взбитый салат, цуккини и фондю из говядины, которое шипело и потрескивало, создавая аккомпанемент их беседе. На десерт был пирог с мятным кремом и вишневый ликер.
— Перейдем в гостиную? — спросила она.
— А как же посуда?
— Пусть стоит.
— Я помогу, и мы вымоем ее вдвоем быстрее. Она встала и положила свою салфетку На стол:
— В первый раз в жизни обедаю с мужчиной, который предложил вымыть посуду.
— Вообще-то я полагал, что буду вытирать, — отшутился он. Она засмеялась:
— Все равно вы неповторимы.
— Ну так как? Займемся?
— Нет, — сказала она. — Во-первых, я не считаю, что гости должны утруждать себя этим малоприятным делом. Во-вторых, мне и самой неохота. Я предпочитаю еще немного выпить, послушать музыку, посмотреть на фонарики и поговорить.
— Очень хорошо, — сказал Чейз. — Но потом — посуда.
Фонариков было двенадцать, в каждом переливались узоры из красного, синего, желтого, оранжевого, белого и зеленого света. Освещая комнату, они отбрасывали причудливые тени на стены, и потолки, на Чейза и Гленду, сидящих на диване, положив ноги на кофейный столик. По ногам Гленды пробегали голубые вспышки, белые огоньки, красные точки и желтые дрожащие концентрические круги.
— А вы совсем не такой, как я думала, — произнесла она после небольшой паузы в разговоре.
— Что же вы обо мне думали? — спросил он, не вполне ее понимая.
— О, что вы самонадеянный, очень суровый, консервативный и холодный.
— Вы так подумали, когда я приходил к вам в контору?
— Нет, — сказала она. — Я уже тогда удивилась. С самого начала вы вели себя совсем не как герой войны, без чванства — просто, очень вежливо и даже немного застенчиво.
Он не сумел скрыть своего удивления:
— Так вы узнали меня сразу?
— Ваша фотография два раза за эту неделю была на первой полосе. — Она отпила из стакана и поставила его на тумбочку у дивана.
— Но вы ничего не сказали.
— Я уверена, что вас уже до смерти тошнит от поздравлений.
— Да, — подтвердил он. — Тошнит, и даже более того.
— Когда я вернулась из хранилища, — сказала она, — а вас уже не оказалось, то решила, что вы рассердились: видите ли, не обслужили вовремя.
— Вовсе нет, — возразил он. — Просто вспомнил о другой встрече, которая вылетела у меня из головы, а я уже опаздывал. — В первый раз за весь вечер он припомнил, зачем пришел: расспросить ее о людях, которые посетили справочный отдел во вторник, о Судье. Но он не знал, как к этому подступиться. К тому же ему и не хотелось. Как здорово сидеть вот так рядом, пить, разговаривать, слушать музыку и смотреть на огоньки.
— Вы что, правда интересуетесь фамильной историей?
— А что здесь такого? — спросил он.
— Просто мне показалось тогда, что это не в вашем характере, — ответила она. — А теперь, когда я узнала вас лучше, тем более.
— Может быть, мой характер сложнее, чем вы думаете, — предположил Чейз.
— Не сомневаюсь.
Они еще немного посмотрели на фонарики и помолчали. Вовсе не обязательно разговаривать, если им настолько легко друг с другом, что молчание не казалось неловким. Она налила каждому еще по стакану напитка, и когда села на место, то оказалась ближе к нему, чем раньше.
Гораздо позже, после того, как они еще поговорили, послушали музыку, помолчали и выпили, она сказала:
— Вы настоящий джентльмен, правда?
— Я?
— Ну да.
— Я бы так не сказал.
— А я бы сказала, судя по тому, как вы назначили мне свидание по телефону, а потом предложили помочь мыть посуду. К тому же, не будь вы джентльменом, уже наверняка начали бы клеиться ко мне.
— А можно? — спросил он.
— Пожалуйста, — ответила она, придвинулась к нему и наклонила голову, предлагая ему свои губы, а потом, возможно, и все остальное.
Он обнял ее и долго целовал. При свете фонариков она была вся синяя, в желтых пятнах с малиновыми краями.
— Вы очень хорошо целуетесь, — похвалила Гленда.
Наверное, следовало вовремя остановиться, прежде чем выяснилось: целоваться — это все, на что он способен. Он хотел ее и стремился лечь с ней в постель, но она ассоциировалась у него как бы с магнитофоном прошлого, и его прикосновение заставило пленки крутиться. Она навевала память о других женщинах, мертвых женщинах, пробуждала ощущение его вины. Она была желанной, но одновременно, сама того не ведая, уничтожала желание.
— Извини, — сказал он, когда они лежали в ее постели и смотрели на темный потолок, который, казалось, был лишь в нескольких дюймах от их лиц.
— За что? — удивилась Гленда. Она держала его руку, и он был рад этому.
— Не издевайся, — сказал он. — Ты ожидала большего.
— Правда? — спросила она, приподнимаясь на локте и вглядываясь в него сквозь полутьму. — Если это и так, то ты тоже ожидал большего. Исходя из твоей логики, это я должна извиняться.
Его отношение к словам Гленды оказалось двояким: он оценил ее стремление пощадить его чувства и попытку развеселить его, но ему хотелось быть униженным. Он и сам не понимал, откуда такое чувство.
— Ты ошибаешься, — возразил он, — на самом деле я вовсе не ожидал большего.
— Да?
— Я не могу, — сказал он. — С тех пор как... как вернулся из Вьетнама. — Он никогда не рассказывал историю своей импотенции никому, кроме доктора Ковела, и теперь, похоже, решил воспользоваться ею, чтобы Гленда дала выход презрению, которое она сдерживала.
Она придвинулась ближе, снова приподнялась и начала нежно приглаживать его волосы:
