отличие от ветхозаветного взгляда: если в последнем мысль о страдании сменяется мыслью о победоносном возмездии, то христианский дух придал страданию более глубокий смысл и попытался осуществить изменение, перипетию, иным путем. Но еще не истинным путем! Страдание еще слишком развито в своей сырой внешней форме, еще не до конца осмыслено как внутреннее и само по себе преодоление мира. Еще больше! Только в этом человеке оно предстает как истинное, как высшее; его преодоление и растворение не может, следовательно, даже с этой стороны проявиться в непрерывном развитии истории, т. е. не в общей форме. Этот человек должен скорее победить, должен победить телесно, как он страдал телесно и как его телесное страдание явилось важным объектом созерцания: т. е. этот человек должен телесно воскреснуть и через чувство смерти дать себе убеждение, что он победил.
§ 91. Заключительная точка.
Нам не нужно ни делать, ни искать перехода к догматической критике. Хотя историческая критика, как мы ее осуществляли выше, никогда не прибегала к так называемым догматическим аргументам, а именно, что то или иное чудо невозможно, но по своему результату она сама уже является критикой догмы. Если бы мы перешли от нее к критике церковной догматики или догматики новозаветных посланий, мы бы не вступили в новую область, а лишь рассмотрели бы догмат, который мы рассматривали в евангельской версии на другой стадии его развития. Писательский догмат об Искупителе сам по себе есть одновременно история, а именно история Его небесного происхождения, Его страданий и воскресения — эта история представлена в Евангелиях как реальный, эмпирический ход, но мы показали, что это только догмат, только эмпирический ход, Но мы показали, что это только догма, только идеальный продукт сознания Писания; таким образом, мы одновременно подвергли критике догму в том месте, где она, казалось бы, наиболее прочно укоренена в реальности и наиболее недоступна сомнению, и вернули ее в самосознание. Мысль о Мессии, а точнее, мысль о том, что Он — Мессия, дала христианской общине возможность существования, точнее, и образование общины, и возникновение этой мысли — одно и то же, совпадающее по материи и времени; но эта мысль была лишь зачатием, т. е. первым жизненным толчком зарождающейся общины. Но эта мысль была только замыслом, т. е. первым волнением жизни в зарождающейся общине, религиозным выражением опыта, который сделало общее сознание мира и который выразился в кругу религиозной концепции так, что представил ее содержание, ее внутреннюю сущность, как чужую личность, подобно тому как религиозное сознание вообще есть дух, отчужденный от самого себя.
Мы ответили на вопрос, которым так занято наше время, а именно: является ли этот, этот Иисус историческим Христом, показав, что все, чем является исторический Христос, все, что о нем говорится, все, что мы о нем знаем, принадлежит миру воображения и, конечно, христианского воображения, а значит, не имеет ничего общего с человеком, принадлежащим к реальному миру. Ответ на этот вопрос заключается в том, что он удален на все будущее.
Окончательная судьба этого вопроса столь же плачевна с той стороны, где он касается определения безгрешности Искупителя. Подобно тому, как исторический Христос превращается в противоположность тому, на что претендует представление о нем, а именно: из человека из плоти и крови, из человека, принадлежащего истории силой своей души и духа, в фантом, насмехающийся над всеми щедротами истории, так и мнимая безгрешность этого фантома постигла та же участь. Мы просто ссылаемся на нашего критика, который с каждым шагом вперед должен был превратиться в чувство возмущения отношениями, в которых человек поставлен против всеобщей порочности и глупости, так что он всегда указывает на этот контраст, всегда наслаждается этим контрастом и, не имея нравственной связи с другими, растворяет все нравственные отношения в мысли своего чистого самосознания, не воспроизводя из нее каким-либо образом. Природу он должен хулить, историю и человеческие отношения — презирать и высмеивать.
Четвертый в своей бесшабашной манере довел все контрасты, относящиеся к этому, лишь до крайности иронии божественного над всем человеческим. Впрочем, сами контрасты можно найти уже в Синоптических Евангелиях, где они вообще относятся к религии, как к поднявшейся до своего величайшего абстрактного совершенства.
Результатом нашей критики, заключающейся в том, что христианская религия — это абстрактная религия, является раскрытием тайны христианства. Религии древности имели своими главными силами природу, дух семьи и дух народа. Мировое господство Рима и философия были импульсами всеобщей силы, стремившейся подняться над барьерами прежней жизни природы и народа и стать их господином — человечеством и самосознанием. Для всеобщего сознания это торжество свободы и человечности — помимо того, что внешнее мировое господство Рима не могло его осуществить, — не могло еще осуществиться в форме свободного самосознания и чистой теории, так как религия была еще всеобщей властью и всеобщий переворот должен был совершиться прежде всего в ней. В сфере отчужденного от себя духа, для того чтобы освобождение произошло полностью и для всего человечества, должны были быть уничтожены прежние барьеры общей жизни, т. е. отчуждение должно было стать тотальным, охватывающим все человеческое. В религиях древности основные интересы скрывают и маскируют глубину и ужас отчуждения; вид природы завораживает, семейные узы обладают огненным очарованием, народный интерес придает религиозному духу огненное напряжение с силами его поклонения: Цепи, которые человеческий дух носил в служении этим религиям, были переплетены цветами, как жертвенное животное, великолепно и празднично украшенное, человек приносил себя в жертву своим религиозным силам, его цепи сами обманывали его относительно суровости его служения.
Когда в ходе истории цветы завяли, цепи были разорваны римской властью, вампир духовной абстракции завершил работу. Сок и силу, кровь и жизнь до последней капли он высосал из человечества: природа и искусство, семья, народ и государство были высосаны, и на руинах обреченного мира истощенное эго осталось с самим собой в качестве единственной силы. После огромной потери эго уже не могло сразу воссоздать из своей глубины и общности природу и искусство, народ и государство; то великое и чудовищное, что теперь произошло, то единственное, что его занимало, было скорее поглощением всего, что до сих пор жило в мире. Теперь оно было всем, эго, и все же оно было пустым; теперь оно стало всеобщей силой, и все же на развалинах мира оно должно было испугаться самого себя и отчаяться от потери; пустое, всепожирающее эго боялось самого себя, оно не смело схватить себя как все и как всеобщую силу, т.
