в разрисованных брюках (стены и все остальное рисунков тоже не избегли) и серьезно думал в каких-то первых рассказах над тем, что у Сатаны был сын, у него тоже была какая-то весть, что-то о закате, фиолетовом цвете, Боге, распятом на прозекторском столе. Тризна гранатового сока, свечей, кристаллов собственного производства – и крест, похожий на пацифик, из меди и собственноручно же высверленный. Уайльд баюкал своими сказками и портретами, а в эстетическом спринте был оставлен, кажется, позади. Да, тогда же я взялся за продолжение «Мастера и Маргариты», перьевой ручкой. Те интровертные игры, которыми я не заигрался на чердаке и на кухне – возможно, и зря…
Правильно ли я понимаю, что уже тогда формировалось стремление к маргинализации, которое можно заметить в ваших литературных пристрастиях?
Я бы так не сказал. О совсем диких вещах я писал в середине 2000-х – перверсии, маргиналы, рок-н-ролл и т.п., Джира и Радиге, Паланик и Лотреамон. Это, возможно, немного шокировало: как-то раз мою рецензию на «Коров» М. Стокоу с инцестуальным каннибализмом даже сократили в одной газете, где раньше и не правили. Но для меня было легко объяснимо – это (был) тот пласт литературы, которого не было у нас до этого ни в переводной, ни в отечественной литературе, довольно традиционно стыдливой и трепетной. (И, кстати, подобные книги уже в букинистическом разделе – я не говорю о смешных пока еще запретах на книги, но ни «Ультра. Культуры», ни журнала «ОМ» нет, «Ad Magrinem», как бывший неформал на работу, рекрутировался в «АСТ» и издает благообразную хипстерскую литературу…) Сейчас же я пишу о вещах трансгрессивных – критиком-трансгрессором меня уже окрестили А. Бычков и А. Башкатова – но, если присмотреться, трансгрессия эта находится в вещах религиозных (лучший пример – Тейяр де Шарден).
Что было с вашими собственными текстами в детстве и позже, в подростковом возрасте?
Где-то в 9 классе, в затяжной депрессии-поминках по утрате детства я писать перестал. В институте было не до этого – японский требовал времени. Что-то прозаическое писал, но оно не достойно даже воспоминания.
Вы сказали о вещах религиозных. А как складывались и складываются отношения с религией?
Я иногда шучу, что я буддствующий православный. Но да, я православный. В детстве и потом – кидало диаметрально. Серьезно думал о необходимости какого-то нового сатанизма, пугал маму, что собираюсь поступать на богословский… А в институте пошел в церковь и сам принял крещение. Если, кстати, говорить о чтении, то года четыре назад с упоением открыл для себя католических богословов – того же де Шардена, Леона Блуа, Габриэля Марселя… Абсолютно святые люди, читать которых – как и нашего Антония Сурожского – настоящее удовольствие, и не только интеллектуального рода…
Интересно, а как родственники относились к «диаметральным киданиям» – больно ли пороли за разрисовывание стен? И, кстати, как они влияли на ваше читательское становление?
Никак не наказывали, хотя за те же рисунки ругали, конечно. Свободы было, возможно, слишком много – свободы много не бывает, но пишут и становятся собой чаще вопреки, таков уж стиль этого мира… А влияли – безусловно. Бабушка с Пушкиным, Некрасовым, песнями военных лет. Мама, читавшая вслух розовых Муми-троллей и «Мертвые души» перед сном. Прабабушкина библиотека, добротных дореволюционных (многие потерялись на перекладных переездов) и советских корней. Дюма с экслибрисами дяди. Красные тома собрания сочинений Фенимора Купера, черные – Конан Дойля. Обычный набор советского, а потом постсоветского ребенка – отнюдь не актуальный, если смотреть вспять из совсем постсоветского, для жизни, но столь необходимый для грез.
А в том же 7-м классе, о котором говорил, были уже другие книги, уводящие, выкидывающие за совсем другие берега. Ницше, подшивка журнала «Наука и религия», анти, как казалось составителям, религиозный сборник «Сумерки богов», Молох ведьм, Даниил Андреев, Чаадаев, Владимир Соловьев и прочие исполины, выкинутые на развалы и в букинистический в Столешниковом то беднеющими книголюбами, то мутными мистико-эзотерическими волнами перестройки. До самых недавних лет у меня не было лучшего круга чтения.
Наверное, детство «болезненного отличника» состояло не только из чтения…
Детство – набоковское, конечно, прекрасное, как и все детства – состояло из него и парков-лесов… Да и что еще нужно? В Серебряном бору, на подмосковной даче, на крылатских, строгинских и троицелыковских берегах реки, которая, как у Саши Соколова, называлась. Зимой – снеговики и снежные побоища во дворе. Вы заметили, что сейчас никто из детворы не гуляет во дворе, в парке, их снег, увы, падает только в Xbox’ах и iPad’ах? Мы же (вот, я уже звучу, как старик), замечая первый, липкий, как мороженое или тополиные завязи, снег, выбегали и оставались во дворе – пока он не растает на одежде, весенними грязными ручьями… Летом – защиты в Покровке, что под Клином. Лучше с тех пор не было – и очень вряд ли будет.
Как ощущалась реакция одноклассников на интровертность, нестандартность круга чтения?
Нет, холденколфилдства и Общества мертвых поэтов особого не было. Я всегда выгуливал своих демонов в голове, а не на школьном дворе. Хотя в начальной, еще районной школе, где дома окрест чередовались – дом «кооперативный» и дом «лимитный» – утро я начинал с отжиманий. 60 раз – непревзойденный мной с тех пор рекорд. Но это, скорее, был просто такой modus vivendi тех дней, когда, со сменкой наперевес, в кромешной темноте, мы сминали дежурных (по душу этой самой сменки) в школьных дверях, летели прочь пуговицы, хлястики, было здорово.
А в 67-й гимназии на Кутузовском, одной из лучших школ страны, куда я перевелся после вступительных экзаменов, в 8-й гуманитарный класс, быть сумасшедшим было (среди одноклассников) даже модно и (среди учителей) вполне допустимо… Стены школы были разрисованы – официально – битлами и Шагалом, ставились спектакли, мы играли, жили там в полной свободе: главное было показывать не какие-то, а хорошие результаты по профильным. А с непрофильными вроде алгебры, геометрии и физики я в 9-м классе, кажется, полностью распрощался – меня не выгоняли только потому, что я все еще читал тонны книг (когда меня спрашивали, где я был во время прогулов, я честно отвечал – читал дома!) и хорошо умудрялся говорить по-английски. Никаких учебников – Карамзин, Костомаров, Соловьев в 8-9, плюс огромный список для чтения в классе по истории с Тамарой Натановной Эдельман, вольные обсуждения авторов с Эдуардом Львовичем Безносовым на занятиях не литературой, но изящной словесностью, пунктуационный разбор предложений ставился на бескрайних пассажах из Гоголя… Шекспир, Китс, Донн и Джойс в оригинале на английском с Ольгой Маратовной Свенцицкой…
Но реальные друзья, единомышленники были?
Друзья – да, но они
