большую комнату, уютную и тенистую от густых вершин старых плодовых деревьев за окном, целые охапки вкусной травы. Бабушка ставила часть собранного в синюю искристую вазу, а остальную часть сушила в нише окон. Все комнатки наполнялись душистым и вкусным ароматом, от которого душа наполнялась радостным предчувствием чего-то хорошего, что обязательно наступит. После того, как трава темнела и увядала до хруста, её паковали по маленьким матерчатым мешочкам и заваривали по мере охоты. Особенно по утрам она давала светлое настроение и не всегда себя оправдывающий оптимизм в отношении будущего. Трава была редкой, росла не везде. Бабушка говорила, что она даёт любовную силу. Такая же трава росла и в горах у озера, где простирались необозримые луга.
— Ничего не хочешь мне сказать? — лаская её, он пытался стащить рубашку. Нэя не давалась.
— Почему ты поправилась? — он заглянул ей в самые зрачки, в самое дно души. Она давно всё знал, но она упрямо молчала.
— Ты же сам меня раскормил. Теперь и страдай. Или бросишь, если растолстею и стану похожей на вот такой баул! — Нэя раскинула руки впереди живота, намекая на будущий его объём. После чего легла ему на грудь, широкую и удобную, замирая от счастья. Живот был незаметен, но заплывшая талия и увеличившаяся грудь её выдавали. Рудольф молчал, зная о той жизни, что наливалась и развивалась в её утробе. Он ждал с любопытством, как она скажет ему о тайне, давно не бывшей таковой. Но она стала любителем милых и хитроумных игр с ним, брала с него пример. Забавный момент заключался и в том, что его внук и его ребёнок родятся едва ли не вместе. Любитель конспирологии Франк тоже ничего ему не говорил, а шептался с Нэей, часто увлекая её в медотсек. Он жил на базе так, будто Рудольфа рядом не существует. В столовом отсеке, где они пересекались, да и то редко, Франк, исподтишка изучая Рудольфа, воображал, что тот ничего не замечает. Однажды Рудольф, перехватив его взгляд, спросил, — Доктор, со мной что-то не так?
Франк взглянул отчего-то тревожно и не сквозь него, как обычно, но ничего не ответил. И это не было типично для их уже давнего и взаимного игнорирования. Как-то утром Нэю стошнило, и Рудольф потащил её к Франку. Франк попросил его покинуть медотсек, а Нэю оставил. Через некоторое время он бодро сообщил, что всё в порядке, а она просто объелась его новой гибридной клубникой, и виноват он, Франк.
— Ты её отравил? — разыграл возмущение Рудольф. Франк стал бормотать, что нет ничего опасного, смотрел не в глаза, а в переносицу и явно лгал. Поэтому Рудольф не стал с ним больше разговаривать. Франк никогда и никому не лгал, но, не уважая Рудольфа, считал это возможным в отношении человека, которого вычеркнул для себя из великого звёздного человечества и низверг его в низший разряд. А низшими он считал местных аристократов заодно с преступниками. И если простых людей он жалел глубоко и искренне, ведя тут тайную спасательную миссию, делая всё, что было в его силах, но так, чтобы не нарушать режима секретности, то Рудольфа считал даже худшим, чем любой из названной категории. Они такими тут формировались с детства, а Рудольф в его понимании опустился до их уровня. Возможно, что Франк лелеял в себе надежду заняться его спасением, но как-то удобного дня не наступало.
«Разве в том музее был я»?
Почему он, всё же, в один из дней решил обрить свою голову? Первым в подземном городе сделал так Шандор после того, как пропала его жена. Вроде как траур свой обозначил, или же то был знак его качественной перемены отнюдь не в лучшую сторону. Он буквально озверел в своих расправах с посланцами Паука, чему оправдания не было, как ни страдал он по своей Свете. Только не подражание Шандору и уж тем более не эпатаж, связанный с внутренним протестом по поводу назначения на освободившееся место ликвидатора, как думал в своё время Разумов, было тому причиной. Хотя и эпатаж, и протест, и даже сильное затаённое страдание от сомнительного повышения по службе тоже были. История внезапного внешнего преображения его «златокудрой головы ангела Надмирного Света», как обозвал его шеф Разумов, в гладкую болванку имела давние корни. Удивительно, что и Шандор был при жизни своей, что называется, «златокудрым». Но «златокудрых» в подземном городе хватало, а выбрал Разумов отчего-то его, новичка Венда, не имеющего никогда подобного опыта. Разумов мотивировал назначение тем, что подходящих по развитию кандидатур рядом не имелось. Одни штрафники или исследователи — условные ботаники, полного доверия никому, а тут такой ему, Разумову, прибыл из космических высей подарок, — замена погибшего друга и соратника. Утешения в таком признании не было никакого, как и выбора тоже. Приказ, даже поданный на щедром блюде для дорогого гостя, был предельно жесток, и никто не предлагал его обсуждать. Земля с её волюшкой осталась в прошлом.
Так вот об истории. На зелёной Земле в зелёной юности, среди зелени тихих парков, где и таились от шума и суеты все мировые хранилища знаний о былом, он увлёкся историей Эпохи глобальных войн, иногда именуемой странным ненаучным термином «Эпомигника», что расшифровывалось как «эпос мировых игрищ негодяев и каннибалов». Поскольку нити лжи и правды там были настолько неразрывно переплетены между собою, как в ковре, что разъединить их не представлялось возможным. Да ведь в детстве именно мифы и легенды читать интереснее всего, и крепче всего они впечатываются в память. Он был похож на юного монаха, с религиозным трепетом погруженного в экстаз познания других измерений реальности, не исключено что вымышленных. Ведь ничего из того, о чём он узнавал, вокруг уже не происходило. Он любил тишину, уединение и расширение собственного внутреннего пространства, в которое запихивал так много шокирующих сведений, чужих мыслей и странных волнующих образов. За окнами река среди зелёных берегов лениво устремляла куда-то, нет, не бег, а медленное, едва зримое течение зеленоватых вод. Синее русское небо было безбрежным и волшебным, каким оно бывает не только в детстве и юности, а всегда в ясные дни. Никогда и нигде не было ему так хорошо, как там, пока не влез он с полудетским ещё умом в один из сложнейших периодов истории. То был даже не период, а великая и страшная Эпоха перехода, через который человечество вполне могло выйти и в никуда. Это была Эпоха в Эпохе, история русской революции и всего того, что за нею
