синтаксис, как мы знаем, диктует для этой позиции очень сильное преобладание существительных, «Ждала Татьяна с нетерпеньем». В XVIII веке, у Ломоносова и Сумарокова, как обычно, доминирует морфологическая тенденция, доля глаголов повышена даже больше, чем в прозе, доля существительных и прилагательных точно такая же, как в прозе. На переходе от XVIII к XIX веку, к Жуковскому, — резкий сдвиг: вступает в силу синтаксическая тенденция. Доля глаголов сокращается почти вдвое, с 56 до 30 %; доля существительных возрастает больше чем вдвое, с 23 до 48 %. Это, по-видимому, оказывается для существительных пределом возможностей: доля их больше не растет и даже слегка уменьшается. Однако доля глаголов продолжает убывать и далее, но уже за счет прилагательных: в XIX веке доля прилагательных вырастает на треть, а от XIX к XX веку еще на четверть. Это крутое падение глагола — прямое следствие торжества синтаксического фактора над морфологическим. Заметим, что приводимые цифры относятся только к словам ххХх на последней позиции трехсловных строк («Так нас природа сотворила»); если же взглянуть на слова ххХх на последней позиции двухсловных строк («Как государство богатеет»), то эти тенденции будут еще отчетливее: падение доли глаголов от XVIII к XIX и XX веку — 60, 20 и 18 %, повышение доли существительных — 20, 50 и 53 %, повышение доли прилагательных — 11, 20 и 24 %.
Говоря о падении доли глаголов на последней позиции стихотворной строки, нельзя не вспомнить еще один фактор формирования стиха — рифму. В русской поэзии рано стали избегаться рифмы глагола с глаголом как чересчур «легкие» — против них предостерегают уже учебники XVIII века. Действительно, доля женских глагольных рифм в русской поэзии стремительно падает: у Симеона Полоцкого их 75 %, у Ломоносова 28 %, у Пушкина 17 %, у Брюсова 7 %, у Маяковского 1 %. А в начале XX века вслед за глагольными сокращаются и однородные рифмы других частей речи: прилагательных и существительных с одинаковой парадигмой склонения. Глядя на эту картину, Р. Якобсон в свое время предположил[661], что на протяжении всей истории русской поэзии действует единая тенденция к «деграмматизации рифмы» и что источник ее — не языковой, а чисто эстетический: забота о художественном разнообразии и непредсказуемости стиховых окончаний. Теперь в этом можно усомниться: по-видимому, источник ее был все-таки языковой, а именно: порядок слов русского языка, побуждавший, как мы видели, заканчивать колоны существительными (а не глаголами, как, например, в латыни). Когда поэты XVII века создавали русский рифмованный стих, то в поисках рифм они обратились прежде всего к глаголам с их однообразными окончаниями. Только потом эта фонетическая тенденция столкнулась с синтаксической: синтаксис упорно выталкивал в конец стиха не глаголы, а существительные. И синтаксическая тенденция одолела: глагольные рифмы стали избегаться, а через двести лет за ними последовали и другие грамматически однородные рифмы.
Как столкновение фонетики с синтаксисом в истории рифмы, так же выглядит и столкновение морфологии с синтаксисом в истории ритма русского стиха, которую мы прослеживаем. Мы видели: на первых шагах русской силлабо-тоники Ломоносов и Сумароков заполняют стиховые позиции, требующие ритмических слов типа хХхх и ххХх, такими частями речи, которые подсказывает морфология: в первом случае прилагательными, во втором — глаголами, независимо от места в строке. Только потом эта морфологическая тенденция сталкивается с синтаксической: синтаксис проталкивает на предпоследнее место в строке прилагательные и выталкивает с последнего места глаголы, не считаясь с их ритмическим обликом. И синтаксическая тенденция одолевает: к XX веку распределение частей речи по строке ориентируется больше на синтаксис, чем на морфологию.
Чтобы представить себе конкретнее все эти наступления и отступления частей речи на тех или иных участках строчечного фронта, рассмотрим самый заметный случай — убывание прилагательных хХхх на первой позиции («На утренней заре пастух»). Почему здесь не прижились прилагательные? Спросим: если на первой позиции стоит прилагательное, определение, то где будет стоять его существительное, определяемое? Или на второй, или на третьей позиции. Естественнее, конечно, на второй, вплотную. Но тогда чем придется заполнять третью позицию? Естественнее всего — глаголом: «А древняя луна скользила», «Неслышными шагами бродит». Но этому сопротивляется тенденция заканчивать колон существительным и избегать глагольных рифм, поэтому такие строки — единичны. Тогда — если не глаголом, то пусть конец строки заполнен существительным: «Безумная душа поэта», «Последние лучи заката». Это можно, но не во всяком стиле: здесь существительное окружено двумя определениями, согласованным и несогласованным, — поэтам, видимо, это кажется громоздким, число таких конструкций от Пушкина к Брюсову не увеличивается. В таком случае попробуем согласовать начальное прилагательное с существительным на третьей позиции. Чем занять вторую, промежуточную позицию? XVIII век бесстрашно занимал ее глаголом: «Блаженные настали веки», «Балтийские взыграли волны», у Сумарокова — 40 % таких конструкций от всех строк с прилагательными хХхх в начале. Но этому сопротивляется тенденция русского синтаксиса — чтобы определение с определяемым сочетались контактно, а не дистанционно; и вот у Жуковского доля таких конструкций падает с 40 до 30 %, у Пушкина и после Пушкина до 10 %, а у Брюсова до 2 %. Поэты предпочитают компромисс: заполнять промежуточную позицию вторым прилагательным: «Дражайшее Петрово племя», «Неправильный, небрежный лепет», «И черная земная кровь» — доля таких конструкций растет: до Пушкина и у Пушкина — 7 %, от Лермонтова до Некрасова — 16 %, у Блока — 24 %. Но опять-таки это можно не во всяком стиле: не все пишут с таким нагнетанием эпитетов, как Блок; у Брюсова, например, таких конструкций почти нет. Так и получается, что для прилагательных начальная позиция строки оказывается синтаксически неудобна, и они с нее постепенно вытесняются — несмотря на то, что ритмическое слово хХхх остается к их услугам.
Вот это мы и имели в виду, когда говорили, что фонетика предоставляет русскому словарю ритмическое пространство стихотворной строки, частеречевая морфология осуществляет первую оккупацию, а синтаксис начинает вмешиваться потом — начиная то с Жуковского, то с Пушкина, то с Лермонтова — и наводит в словозаполнении строк окончательный порядок. Причем все эти события, как кажется, имеют и обратное действие: установившийся синтаксический порядок через расположение частей речи влияет и на собственно ритмические тенденции русского стиха. Стиховеды знают, что в III ритмической форме 4-стопного ямба словораздел в длинном интервале постепенно смещается влево (укорачивается первое слово: все меньше строк «Летучие листки альбома», все больше «Мрачили мятежи и казни»), а в IV ритмической форме — вправо (удлиняется второе слово: все меньше строк «Летит кибитка удалая», все больше «Легла волнистыми коврами»)[662]. Может быть, это происходит именно из‐за убывания прилагательных на первой позиции и
