Гипербореи были разумны‚ смышлены‚ в намерениях неколебимы‚ дни проводили в многотрудных бдениях‚ еретическому лукавству подверженные. Крохотный Фалалей погружался в тину для облегчения душевной скорби‚ поклоны клал до растяжения позвоночника – носом в вонючую жижу‚ стоял-каялся‚ худшее покорял лучшему‚ ослабу наводя на страсти‚ а гады терзали без жалости немощное его тело‚ гудючий гнус сосал кровь. Брюховатый Кисляй блудил часто‚ без меры: когда сам с собою‚ а когда и с бодучим Иринархом‚ сходя в бездну порока‚ в преглубокий тартар‚ дабы насытить зло‚ в себе содержащееся‚ которое‚ как известно‚ конечно, а потому смертно, – от озаренности переходил к падению. Распоп Гридя‚ старец-затворник‚ пластался в тесной норе‚ на червивой соломе‚ до ночи пялился на свет через дыру в камне‚ имя которому куриный бог‚ несушек спасающий от кикиморы. Чрез ту дыру Гридя постигал преглубокие тайны‚ чрез ту дыру и уяснил: велики грехи – не отмолить‚ и оттого ел мало‚ по крохе в день‚ ибо от насыщения пищей подвигается человек на добавление страстей. Гридя напитывал душу – не тело‚ а к вечеру выползал на свет Божий‚ пил много‚ взахлеб‚ изнурившись от долгого воздержания‚ распластавшись на травах‚ жадно припадая к гремучему‚ на камнях‚ протоку‚ имя которому Юдоль Плачевная. А тот принимал в себя иные протоки‚ из болот истекавшие‚ грузнел‚ матерел‚ в ярости подмывал берега‚ чтоб устремлялась к дальним морям скорогиблая‚ мутью текущая‚ ямистая‚ омутистая‚ колдобистая‚ водовертью утягивающая бездонница – на пожрание головастым сомам.
Гипербореи-молчелюбцы обходились без слов‚ но Оплечуев понимал и так. Кому – выворотни‚ кому – колдуны-перевертыши‚ а Оплечуеву своя компания‚ старцы-поучители. Мир дышал на них перегаром ненависти‚ сокращая век человечий‚ а они сидели возле ключа и взглядывали с симпатией друг на друга. Обиды множились на обиды‚ окаменевая на века‚ а им поддувал ветерок и было некомарно. В посмех обращали ближнего‚ в поношение с потоптанием‚ а они наговаривались в молчании до будущего раза‚ улыбались по поводу‚ головой кивали. Тут‚ возле ключа‚ Оплечуев выговаривался без утайки: в беседе молчания не стыдны души откровения, а одноглазый Аримасп подремывал в холодке под дубом и в разговор не встревал‚ ибо разговора их не ощущал. "С чего ты такой туманистый?" – "Скорбь сердце мое теснит‚ колыхание мыслей невозможное... " – "Отдай‚ и тебе отдастся". – "Как это?" – "Так это. На правду звали – не подвинулся. На любовь звали – заботы не взвалил. На бдения – время не уделил". – "Кругом досадители‚ душ истребители‚ пронырство одно и лжа..." – "Люто волнение мира сего. Без потопления не проплыть море житейское". – "Куда ж человеку податься‚ ежели на сердце тягость?" – "Огонь пеплом погребешь, долго не загаснет..."
А приметы уже нашептывали свое. В ту пору вышла погибель солнцу‚ помрачение на многие часы‚ птицы попадали в неведении – куда летать и зачем. Из озера вышла корова рогатая‚ кровью помочилась, назад ушла. Явился волк гол‚ без единой волосинки на нем‚ людей ел. Выловили из пруда мертвяка‚ взамен носа срам подпупный‚ а он хохотнул – и в воду. Церковь загорелась от молнии при чистом небе. Мука изгорчилась. Червь по огородам капусту поел. Снег лег на мерзлую землю‚ а в мае пришла талая вода и случилось потопление. Великие печали надлежали миру, всё затаилось до беды – до случая‚ а с бугра кто-то глядел равнодушно на ихнее обустройство‚ слюна стекала без остановки на замызганные лампасы...
4
...по вечерам‚ на закате дня‚ когда солнце укатывалось на покой и стихал неуемный ветер‚ когда розовели застенчивые облака и проклевывалась зябкая надежда на радость‚ удачу‚ на долгую‚ быть может‚ осмысленную жизнь‚ выходил на бугор старый‚ безобразный полководец, глядел‚ не моргая‚ на осажденный город.
Это была его особенность – глядеть‚ не моргая‚ как смотрят змеи‚ завораживая перед броском. Этим он пугал‚ подчинял себе и распластывал в покорности‚ вызывая страх‚ трепет‚ мерзкую дрожь в коленях‚ после которой подлые люди становились еще подлее и мостили дорогу телами‚ – сначала‚ конечно‚ чужими‚ а уж потом своими‚ – а честные и непримиримые‚ не стерпев унизительной дрожи‚ пускали себе пулю в лоб.
Полководец был стар до неприличия.
Стар‚ вял‚ пресыщен‚ груб‚ жесток‚ жаден и коварен‚ ядовит и гневлив‚ капризен‚ беспощаден и безобразен.
Никто не знал‚ сколько ему лет‚ как звать на самом деле‚ какого он роду-племени‚ откуда вышел и куда направляется: никто – даже тыловые крысы в сатиновых нарукавниках. Во всех расспросных листах он писал размашисто и поперек‚ старческими‚ заваливающимися в бессилии буквами: "Не ваше собачье дело".
Они жаловались на него в веках‚ страдали в кабинетах от обид-унижений‚ присылали повторные анкеты с невежливым напоминанием‚ и однажды полководец не вытерпел‚ поднял по тревоге войско‚ взял штурмом собственную столицу и передавил тыловых крыс по списку. Самого из всех настырного‚ самого из всех нахального – из обласканных лизунов – привязать велел к дулу пушки и выстрелил, сам поднес фитиль. Но был недоволен собою‚ дулся и бурчал до вечера: "Повторяешься‚ старик‚ повторяешься..."
Полководец брал города.
В княжествах и империях‚ в метрополиях и колониях‚ на островах и архипелагах. Укрепленные и беззащитные‚ с крепостными стенами и земляными валами‚ с надолбами, засеками и без них. Жители затворялись в городе‚ лили со стен горячую смолу и плескали кипяток‚ стреляли живым огнем, резались на вылазках ножами‚ проклинали и чародействовали‚ чтобы отвести напасть‚ но обреченным нет спасения.
Пожжёт и попленит.
Проснувшись поутру и хлебнув из кружки добрую порцию романеи‚ кизлярки‚ джина с тоником или горького дымчатого вина псинхитон‚ приправленного полынью‚ – смотря по тому‚ какой на дворе век‚ – он спрашивал у ординарца: "Что у нас на сегодня?" и приступал к делу. Это была его работа – брать города‚ и это у него получалось. Недаром на его гербе выписана рука‚ простертая на взятие‚ с девизом поверху: "Пожиратель пожирателей".
Всякий город был обречен и понимал это. Город защищался лишь для того‚ чтобы оттянуть час расправы‚ когда его отдадут на поток и разграбление. Можно‚ конечно‚ пойти на поклон с дарами‚ милости просить и замирения‚ но милость – она такова‚ что почище муки. Милость стоять на коленях. Поклоняться тупицам. Жить вполсилы и ежечасно отрекаться от естества.
Полководец не торопился со штурмом‚ оттягивая день победы‚ чтобы там‚ за могучими стенами‚ подъели запасы пищи и мужества‚ переспели в ожидании‚ и чтобы змейкой вползла обреченность: тряхни посильнее – и опадут. Они хорохорились поначалу: "Подступайте‚ ежели у вас по две головы!.." Молили в ночи‚ рыдая о погибели: "Батюшко милостивый! Владыка животов наших..." Делали бессмысленные вылазки‚ а он сминал в сшибке их полки‚ втаптывал обратно в ворота‚ но следом не шел: давал им доспеть. И они дозревали наконец, падали в подставленные его ладони в день бедствия и смятения.
Гремели проломные пушки. ушились стены от шума стрел. Солдаты жгли‚ пустошили‚ младенцев в реку метали‚ насиловали и одирали мертвых‚ ужасами неистовства устрашая. С визгом носились по булыжнику кусучие кони. Избы раскатывались по пепелищу дымными головнями. Кровь текла по улицам и через пороги домов, неподъемные камни волочила ручьями. Ручьи сливались в протоки‚ протоки – в реки‚ бурые реки впадали в моря‚ окрашивая у берегов‚ а от крика убиваемых волны восставали‚ корабли потрясались‚ якоря землю рыли. "Опять народы воюют"‚ – говаривали корабельщики и без оглядки уплывали за край моря‚ к островам прохлады и довольства‚ где сады с дубравами‚ цветов благоухание на утеху, доверчивых птиц множество. А полководец строгал со скуки липовую дощечку‚ пуская по ветру прозрачную‚ светлую стружку‚ обстругивая острым ножичком до полного пропадания‚ и принимался за следующую.
