— А ты? — спросил он с интересом. — Давно шпилился?
Хорошо, что вошел доктор Головко — невысокий, лысеющий и незлобный человек, а то бы пришлось мычать в ответ Семену и стеснительно запинаться.
— Орлы! — воскликнул Головко. Темнеющий бритый подбородок его волнительно дрожал, будто сдерживал плач. — Дежурьте, пока молодые!
Головко был выпивший и, обронив фразу, сразу удалился.
— Жить по кайфу! — невпопад выпалил Семен и всосал остатки кофе с коньяком. — А любовь — херня!
Весь день мы слонялись по нашему и соседним отделениям; если встречали однокурсников, то перебрасывались с ними дежурными фразами, касающимися в основном практики, иногда выходили все вместе покурить на пандус.
Впрочем, говорил в основном Семен. Я же, завернутый в темные покрывала какой-то равнодушной тоски, следовал за ним тенью, смеялся, когда смеялись остальные, отвечал да или нет, когда спрашивали, молчал, если не требовалось говорить — одним словом, отмирал.
К вечеру мы успели скурить почти все имевшиеся у нас сигареты, навестить всех знакомых и посмотреть две полостные операции. Побродив еще немного по отделению, мы вошли в пустую палату, постелили выданные нам еще днем стерильные простыни и почти сразу же уснули.
4
Настоящее всегда наступает внезапно, оттуда, из пустоты, когда ты совсем не готов столкнуться с ним.
Ночью меня разбудила тишина.
Первые секунды я ничего не слышал, после стали различимы трескотня лампы дневного света в коридоре, работа аппаратов дыхания, неясный шум городской ночи, сопение Семена.
Я встал, желая перекурить.
Коридор мрачнел, в слабом свете тени деревьев качались на стенах, словно на волнах.
В конце коридора, у последней палаты, я наткнулся на приставленную к стене каталку; на ней — тело, покрытое простыней. Приблизившись, заметил, что с торца каталки чернеет голова, лишенная крыши черепа. Было странно видеть мертвое тело здесь, а не в холодильной камере отделения или в морге, но и это могло иметь рабочий смысл. Возможно, что-то недооформлено милицией, авария или суицид, опознание или нечто вроде этого. Быть может, его безуспешно пытались спасти, пока мы спали. Я был новичком здесь и старался не задаваться лишними вопросами.
В холодном, протравленном хлором туалете я закурил, и с первой же затяжки воспоминания, связанные с Оксаной, нахлынули и погрузили меня в сложное состояние не то тоски, не то обиды, не то надежды, а скорее — всего этого вместе.
Докурив, я вышел из туалета.
Спать расхотелось, к тому же в палате жизнеутверждающе кряхтел Семен, и туда не тянуло.
Я невольно остановился возле каталки, подошел к ней и приподнял простыню, обнажив лицо покойника. Мне сразу припомнился Раскольников: так явно в этом лице вырисовалось нечто из минувшего века — что-то от студента и нигилиста, трагично осознающего свое бытие и часто пребывающего в состоянии тягостных раздумий, проступало в этих больших, нескладных и удлиненных чертах.
Голова была сильно покорежена, лицо имело фиолетовый оттенок, на глазах лежали жирные черные круги, окаменелый рот застыл на полпути к полному раскрытию, большой и прямой нос целился в потолок. Теменная кость отсутствовала, мозг был сильно поврежден, почти всю его видимую поверхность составляла обширная гематома. Либо ДТП, либо прыжок с высоты, полагал я. Парню было лет двадцать, не больше. Застывшая и искореженная маска все еще хранила отпечаток молодой и сильной жизни. С висков и с затылка свисали длинные и острые палочки склеенных кровью волос; наверное, он был рокером, готом или просто стилягой.
На груди его я заметил медальон с изображенной на нем разноцветной спиралью. Я нажал на боковой маленький выступ — медальон щелкнул и отворился. Внутри были две фотографии, я чиркнул зажигалкой и поднес огонь ближе. Два прекрасных молодых лица открыто, не скрывая радости и сознания полной жизни, широко улыбались. Жизнь прекрасна, говорили лица. Добрый взгляд льется из широких и смелых девичьих и кротких глубоких юношеских глаз. Я защелкнул медальон, укрыл простыней голову и сел рядом с каталкой, опершись о стену. Все это как минимум странно, думал я, странно и непонятно. Как это обычно и бывает в моменты столкновения со всякого рода нелепицами, с вещами и явлениями, которые подрывают стройный порядок нашего мировидения, ум принялся усиленно подгонять логические обоснования показавшейся мне бессмыслицы.
Я мог бы объяснить себе и это, но вид парня говорил одно: «Вот она — жизнь, вот он — триумф случая, вот он — позор нашего безволия». Мозги, как застывший бараний жир, облепили волосы, и это были мозги человека, мозги моего ровесника, мозги каждого из нас, если угодно, мои мозги! Все, что происходит с другими — происходит с нами, в этом у меня не было сомнений.
Я сидел и пытался представить себе последний день жизни моего мертвого соседа.
С чего начал он свое утро, думалось мне, какими словами он убеждал сегодня себя встать с кровати и освоить еще один день? Думал ли он о своей любимой, провел ли с нею эту ночь, шептал ли ей нежности? Что ел, принял ли душ перед выходом? Почему-то мне показалось чрезвычайно важным воссоздать детали его последнего дня, найти всему некое объяснение, доказать себе справедливость этой смерти, какую-нибудь спасительную ложь в пользу неслучайности наших жизней — но ничего не выходило. Я представлял все это и исступленно смотрел на свои руки, сжимал и разжимал ладони, дышал, вслушивался в удары сердца, пытался уловить мельчайшие проявления жизни в себе, но хаос был убедительней, и мертвец, стывший в холоде безнадежной пустоты, был тому неоспоримым доказательством.
Не помню, что меня побудило встать и пойти в сторону перевязочной. Там я достал из биксов резиновые перчатки, из металлического со стеклянными дверцами шкафчика — несколько рулонов двуглавых бинтов, снял с крючка вафельное полотенце, вернулся к покойнику и откинул простыню. Перед тем как начать, еще раз открыл медальон и осветил огнем счастливые лица, потом натянул перчатки, развернул бинты и принялся перевязывать мертвую голову так, чтобы зафиксировать сложенное вчетверо полотенце на месте отсутствующей части черепа. Накидывая пас за пасом, я шел до тех пор, пока разрушенная голова не казалась просто забинтованной. Я смотрел на это каменное лицо, еще недавно умевшее так свято улыбаться, и чувствовал теперь к нему почти братскую близость и теплоту. Я представил, как было б здорово, если бы этой ночью он вернулся к любимой, лег бы с нею в постель, пригладил бы ей волосы, сказал бы, как сильно дорожит ею и как хорошо, что они есть друг у друга.
Я немного еще постоял над телом, потом собрал остатки бинтов, выбросил их, перекурил в туалете и сразу почувствовал приятную и заслуженную усталость трудяги, проделавшего тяжелую и ненапрасную работу.
Проходя мимо каталки, я даже не взглянул на нее.
Забытый крепким сном, Семен сладостно тянул спертый воздух. Я шумно раскрыл окно и улегся в постель. Луна пела в небе свою колыбельную, ветер шелестел в открытом окне, вся природа казалась сейчас полной той печалью, от которой делается на душе светлее, просторнее и как-то надежнее. Я повернулся на бок, обнял подушку и тут же заснул. Мне снилась Оксана, снилось, что мы снова были вместе, снилось, что мы снова были.
