В провинции Нися Хуэй жила китаянка. Она была бедной, да к тому же и шить не умела. Звали ее Цзи Фэй. Однажды ее увидел сын сановника Хун Цзэ-Лун и, воспылав страстью, решил жениться. Но богатое семейство воспротивилось такому неравному браку, и, следуя сыновнему долгу, Хун Цзэ-Лун вызвал бедную Цзи Фэй, с тем чтобы сказать ей о решении, принятом его родителями. И когда они шли, из зарослей бамбука выскочил заяц и перебежал тропу прямо перед влюбленными. Одним движением Хун Цзэ-Лун выхватил лук, наложил стрелу на тетиву и выстрелил вдогонку зайцу.
Освежеванного зайца Цзи Фэй приготовила так, как это принято в провинции Сычуань, и отправила родителям Хун Цзэ-Луна: старому императорскому сановнику, его жене, и его второй жене, и главной смотрительнице за сановными наложницами. После этого родители разрешили своему сыну взять в жены Цзи Фэй.
Мудрый Кун Цзы по этому поводу сказал, что в зайце была скрыта плохая карма двух семейств, а меткий выстрел Хун Цзэ-Луна прервал ее цепь.
С тех пор у них все было хорошо. Хун Цзэ-Лун был направлен в одну из приморских провинций старшим чиновником императорского суда, а его жена стала богатой и научилась шить.
А кости того зайца выбросили в реку, и они уплыли в Желтое море.
Тигровая шапка (3)
Для капитана Кадзооку самым неприятным в экспедиции было не отсутствие цивилизованного общества, не затянувшаяся, как удавка на шее жертвы или петля на шее преступника, зима и даже не отсутствие привычной еды, что больше всего угнетало практически всех солдат и офицеров. Самым неприятным для капитана Кадзооку, командира небольшого отряда, направленного в Малый Париж, было непонимание им живущих здесь так называемых русских. Даже на первый взгляд разница между доктором Уфимцевым, отцом Василием, взятым наугад золотопромышленником, к примеру Бородиным, лавочником Штильмарком и еще кем угодно, была разительной. И это даже не упоминая женщин — и тех, кто жил при своих мужьях, и из заведения Мадам Нинель (эти-то везде одинаковы, хоть в Шанхае, хоть здесь, в Малом Париже, да, верно, и в Париже, где капитан никогда не был, но мог предположить его существование по рассказам французов, которых ему доводилось встречать в Шанхае). Но при всех различиях между ними было что-то общее, что объединяло их, невзирая на то что они, якобы русские, это родство старательно отрицали. Глядя в основательно замерзшее окно, вполуха слушая доклад подчиненного, изобилующий сведениями о случаях расстройства желудка, шатающихся зубов и кровоточащих десен, обморожений, и ворчание рядовых по поводу отсутствия выпивки и развлечений, капитан Кадзооку раздраженно думал об этих различиях и о своем непонимании причин поступков этих, на первый взгляд цивилизованных европейцев. На поверку они оказывались лживыми варварами, хуже любого корейца, право, и уж точно в ненадежности равными маньчжурам-хунхузам, которые днем в городке улыбаются и кланяются всем лицам и спинам, но дайте им ночь, дайте им тайгу, дайте им хорошую винтовку и засаду, так чтобы тот, в кого они будут целиться, их не видел… Эти «русские» были такими же, с той лишь небольшой разницей, что позволяли себе плевать вслед японцам, а некоторые, особо задиристые, вроде казаков, могли и в лицо плюнуть. И это при том, что отряд прибыл в Малый Париж по настоятельной просьбе главных золотопромышленников области, измученных постоянными набегами на прииски и рудники то желтых хунхузов, то белых, называющих себя «красными», то просто бандитов-казаков, а то вообще таинственных сил, о которых они, пригласившие японцев, старательно умалчивали, виляли и уходили от того, чтобы четко и ясно объяснить, что же им нужно.
Капитан Кадзооку смотрел в окно, в эти бесконечно тянущиеся сумерки, которые здесь назывались «днем», и в какой-то момент отчетливо понял, что именно ему напоминают русские. Золотые самородки, которые ему продемонстрировали в подвале Золотопромышленного банка. Самородки были все разные — не перепутаешь, и клейма ставить не надо, но каждый из них был в большей или меньшей степени чистым золотом, и это делало их родней друг другу. А форма, цвет, вес — это все было различиями, за которыми скрывалось если не главное, то как минимум основополагающее. Капитан было поймал себя на том, что готов облегченно вздохнуть, совсем как в школе, когда удавалось решить сложную задачу, однако понимал, что это «открытие» на самом деле касается только его личного отношения и восприятия русских, занятых своими играми, революциями, войнами, и никоим образом не помогает ему, капитану императорских вооруженных сил, в решении его настоящей задачи. Задача же пришла вчера вечером в виде шифрованного приказа в пакете, прибывшем от командования.
— Это все? — спросил Кадзооку у подчиненного, закончившего доклад.
— Что касается доклада. В приемной вас дожидаются посетители. Русские. Вы их примете?
— Кто? По какому вопросу?
— Банкир Штольтман. С ним золотопромышленники Бородин и Касицын. О сути вопроса сказали, что желают лично говорить с вами.
— Зовите. И принесите чаю. Такого, как они его пьют.
В этих словах подчиненный услышал все брезгливое отношение капитана к «ним», пьющим чай стаканами в подстаканниках, грызущих сахар и сушки и за один раз выпивающих чуть ли не ведро чаю… А капитан опять отвернулся к окну, за которым мальчишки возились в снегу, забавляясь своими детскими варварскими забавами, и задумался все о том же — о невозможности понять «русских».
В то же время в тридцати верстах от Овсов, в Ивановке, что на берегу Орби, чуть выше места, где она впадает в Урекхан, командир партизанского отряда Кочетов, как ни странно, думал практически о том же самом, о чем капитан интервентов, — о невозможности понять происходящее, о том, что ни на кого нельзя положиться и никому нельзя доверять, о том, что все эти бывшие крестьяне, бывшие солдаты, бывшие старатели и бывшие лесорубы оказались в отряде по каким-то своим причинам, которые к революции вряд ли имеют какое-то отношение, и, скорее всего, просто выживают, просто хотят получить свой кусок пирога и успеть съесть его, не загадывая далеко вперед — что там будет, как там будет.
