Солнышко между тем поднималось; я смотрел на него и думал, что князь вполне мог задержаться. Мало ли. Может, старые бояре притомились ехавши по жаре через лес. Или шустрые отроки подняли в зарослях прыскучего зверя… Случись драться, меня одолеют нескоро. Но рано или поздно всё-таки одолеют.
Я хорошо знал Чурилу Мстиславича, кременецкого князя. Ещё по Ладоге помнил. И про жену его, княгиню ласковую, слыхал. В этом доме моим ребятам холопьями теплее будет, чем вольными – здесь. Пусть так! Покуда я жив, никакой Лас не будет ими распоряжаться. Покуда я жив и держу вот этот меч…
Потом я подумал, что Мстиша мог и напутать. И я просижу тут весь день на посмешище сельчанам, напрасно ожидая врага. Я нахмурился. Это было бы хуже всего…
Но Мстиша не обманул. Я поднял голову и увидел их всех сразу – они выходили из-за соседней избы. Первым, в окружении старших сыновей, шёл Лас. У всех четверых висели на поясах мечи. А позади толпилась ближняя родня: у кого топор, у кого лук, у кого тяжёлое, на медведя, копьё… Не на Тура же с сестрёнкой они воздвигали этакую рать! Должно, предвидели, что будут иметь дело со мной. Только, верно, думали – сплю ещё.
Высоко же ставил меня Лас, пришёл сам-двадцатый… Ну, уважил, спасибо за честь! Я ощутил знакомое подрагивание в правом плече. Руке не терпелось разлучить с ножнами меч.
Я не спеша выпрямился, чувствуя спиной тепло нагретой деревянной стены. От непогоды и времени она была серо-седой, но там и сям в ней белели свежие брёвна. Они помнили силу моих рук. Это был мой дом. И пусть Лас попробует в него войти!
7
– Я пришёл не к тебе, – сказал мне Лас. – Отойди!
А Первак, издеваясь над моим именем, добавил:
– Пришёл неждан, уйди недран.
Я не ответил. Поговорим, когда подойдут поближе.
Они распахнули ворота и по-хозяйски вступили во двор. Они вели себя храбрее, чем я ожидал, и это настораживало. Но размышлять было некогда. Я вытащил меч, отстегнул и бросил на крылечко опустевшие ножны. На бороздчатом клинке родились огненные змеи, и сыновья Ласа разом остановились. Первак оглянулся на отца, и тот кивнул. Люди подались в стороны, и двое парней вывели под руки лысого старика в белой рубахе до пят. Вывели почтительно и с опаской. Борода старика свешивалась на грудь. Гремели один о другой бесчисленные обереги у пояса. А глаза из-под белых бровей смотрели неожиданно зорко, властно и жутко…
Волхв!
Я почувствовал, как пот выступил у меня на висках. Волхв, тот самый, живший в чаще лесов. Умевший замкнуть в недрах тучи готовый вылиться дождь. Или по своей воле выбить градом хлеба. Никогда не видав, я узнал его сразу. И точно рука сдавила моё нутро, приросли к месту ноги. Я не боялся Ласа и тех, кого он привёл, но против волшбы бессильны кольчуга и меч. Нет на свете оружия страшнее, чем слово волхва. Оно рассекает окованный щит и сворачивает с пути летящие стрелы. По этому слову обнажённые камни вспыхивают жарче берёзовых дров, а ясное небо обрушивается грохочущей молнией. Скажет ведун – умрёшь через три дня! – и человек умирает.
Ни разу ещё я не знал подобного страха. А ведь я не вёл счёта сечам, в которых побывал, и ранам, которые в них получил.
Невыносимое время мы с ним смотрели друг другу в глаза. Он тоже был здесь своим, вот и пришёл, исполчился против чужого. Может быть, он ждал, чтобы я упал перед ним на колени – уж верно, не раз он вот так, одним взглядом, ожиданием страшного, смирял неслухов вроде меня… Но у меня была в руке надёжная сталь. И я держал её крепко. А за спиной у меня был мой дом. И я стоял, глядя ему в глаза. И не отводил глаз.
Потом старик протянул руку, и высохший палец нацелился мне в грудь. И заслониться было нечем. И блестел на том пальце перстень с незапамятно древним солнечным знаком: крестом с концами, загнутыми по кругу…
– Чернобог тебе хозяин! – проговорил старец медленно и с угрозой. – Поди прочь!
Я молча покачал головой. Я не отойду.
Тогда он воздел руки к солнцу, невозмутимо проплывавшему в небесах, – крыльями взмыли широкие рукава, вот-вот взлетит! Он звал на помощь всю силу солнцеликого Даждьбога, умоляя огненный глаз увидеть меня и испепелить…
– Жаба скачет, комар вьётся, змея ползёт! – начал он с нарастающим торжеством. – Даждьбог в небо!
– Даждьбог в небо… – вразнобой, с плохо скрытым испугом откликнулось Печище. А кудесник продолжал:
– Даждьбог в небо, жаба в болото, змея под пень, комар в тростники! Стань, слуга Чернобогов, снова тем, из чего тебя хозяин твой сотворил! А будь слово моё крепко!
Я умер и снова родился.
Я не знаю, живут ли на свете вовсе не ведающие страха. Я встречал только таких, что умели давить его в себе, словно мерзкую мышь… Сейчас неведомая сила согнёт меня втрое, поставит на четвереньки, оденет шерстью или чешуёй. И я знал, что этой силы мне не побороть.
Гудящий пожар поглотил ветви и ствол, и лишь в корнях ещё теплилась жизнь. Голые птицы разбили клювами небесную твердь, и осколки рухнули к моим ногам. Пронеслись бессчётные века и развеяли мой прах на четыре стороны света.
Но качнулась в вышине зелёная крона священной сосны… Я умер и снова родился. И снова встал около стены. Минуло мгновение, а за ним другое и третье – я стоял!.. Потрясённый, в липком поту – во весь рост!.. И кольчуга привычно лежала на груди, на мокрой рубахе. И меч знакомо оттягивал задеревеневшую от напряжения руку.
И вот тогда-то я засмеялся. Хрипло, точно закаркал простуженный ворон. И выговорил, смеясь:
– Ты слишком стар, волхв! Твоя сила иссякла. Боги больше не слышат тебя. Ступай поздорову, грейся у печи…
А он всё никак не желал поверить тому, что видели его глаза. Но потом изумление на его лице сменилось гневом, а гнев – мукой бессилия. Наверняка он был когда-то могуч. Уж точно мог заговорить кровь ничуть не хуже Братилы. А может, не врали и те, кто рассказывал, как дикие звери приносили ему добычу… Но теперь волхва больше не было. Стоял передо мной беспомощный старец, не имеющий даже зубов, чтобы укусить.
Мы с ним поняли это одновременно. Он одряхлел разом – прямо у меня на глазах. И сгорбился, заслоняясь руками, будто я замахнулся на него или уже ударил. Он сумел спрятать свои слёзы, но я видел, как затряслась его борода. Правду молвить, мне стало его жаль. Я сказал ему как мог мягче:
– Ступай себе, дед.
Однако именно жалость хлестнула его больнее всего. Бешено глянул он на меня – и пропал, метнувшись в сторону, как подбитая серая птица. Только и прошипел на прощание самое страшное проклятие из всех сущих на свете:
– Умрёшь бездетным!
Что было, то было и ушло. И вот теперь я остался с глазу на глаз с Ласом и его ратниками, и дышалось мне легко. Любо было взглянуть, как они переминались с ноги на ногу, не торопясь подходить!.. У моего меча было имя – Зубастый. Такое прозвище дают не со скуки, и они это знали. Мне захотелось поторопить их. Это совсем особое чувство, кто не изведал его, тому не представить, – рубиться, зная, что умрёшь, не надеясь на спасение, не считая и не замечая ран, в одиночку против многих, не гадая, узнают ли товарищи о совершённом тобой! И багровая ярость удерживает на ногах уже сражённых бойцов!..
