– Как солнце к весне повернёт, на пороги Мутной пойдёшь, – сказал он Сувору. – Городок срубишь, заставу станешь держать. Приглядывать надобно за Вадимом, лих больно… Да и разбойные люди пошаливать стали, Пыск жаловался. Про Болдыря какого-то толковал, собаку волкохищную…
Сувор задумался, в награду или в наказание за нрав был ему положен князем этот урок. Но поклонился варягу, вида не подав:
– Воля твоя, кнез.
Глава третья
Рыжий конь боярина Твердислава всё опускал голову, подозрительно оглядывая раскисшую жижу, в которую ему приходилось ставить копыта. Сперва боярин раздражённо вздёргивал его поводом, заставляя красиво выгибать шею, потом перестал. Поскользнётся конь, обронит седока в талую слякоть – больше срама случится!
Твердята вдруг подумал, а ну как не пришлось бы к весне рыжего съесть, – и окончательно помрачнел.
Жизнь в Новом Городе – так безо всякого сговора стали именовать четыре деревни при истоке Мутной, объединённые нашествием ладожан, – с самого начала не задалась. Да и немудрено. Кто ж принимается рубить городок после купальского праздника, когда Даждьбог уже начинает клониться к зиме?.. Разумный хозяин избу-то старается затеять на весеннем празднике Рождения Мира, когда ночь перестаёт главенствовать в сутках, и рубит новый дом, стараясь не опоздать с завершением, пока прибавляется день. А тут – княжеский кремль!.. Нерушимая опора жителям и дружине!.. Выросший под самую осень, да ещё и в непотребной поспешности: не пускали по реке святых изваяний Богов, не шли за молодой коровой, избирающей место улечься, не впрягали неезженного жеребца в сани с самой первой строевой лесиной, вырубленной в чаще…
Ох, не будет добра!..
Твердислав почувствовал близость несчастья ещё в конце лета, когда только-только стихло ликование вокруг вернувшегося посольства. Сын с опытной челядью возвели для боярина вроде совсем не плохую избу, но вот зарядили дожди – и в погребе, вырытом тоже вроде бы со знанием дела, очень скоро набралось по колено воды. Едва-едва не потонули припасы, а и тех-то было – едва половина хранившегося в прежнем ладожском доме… Оттуда уходили ведь как? В запале великом, шапку оземь кидая. А надо было…
Пенёк вспомнил себя самого, свой отказ даже ночь провести в Ладоге, в бывшей своей избе, – и вздохнул. Кого уж тут осуждать.
Вот так и прошла та чёрная осень, и птицы залетали в ненадёжно построенные дома, сулились унести с собой чьи-то души. Не пустым было предостережение. Ещё не облетел лес, когда грянул жестокий бесснежный мороз и продержался более месяца. А после задули невиданно сильные сырые ветры, и снег то и дело заметал Новый Город на полсажени, но не мог пролежать и седмицы – начисто стаивал. Плохо проконопаченные избы не держали тепла, отсыревали. Люди, оставившие в Ладоге половину души, стали болеть.
Местный народ – не оставлять же в беде! – делился с находниками, чем мог, особенно луком и чесноком, но на всех хватало едва. Да и всякая хворь цепляется всемеро злее, когда на сердце темно. Ныне праздник Зимнего Солнцеворота, честной Корочун, а радости?.. И поневоле думаешь, соберётся ли ныне с силами светлый Сварожич, воскреснет ли… Или снова, как некогда, на тридцать лет и три года сомкнётся холодный мрак над землёй? А где истинных героев сыскать, чтобы наново Светлым Богам помогли Солнце разжечь?.. Это раньше народ был – Небу соратники, а теперь?.. И добро бы хоть напасти измельчали вместе с людским родом, так нет же. Отколь ни взгляни – отовсюду пахнет бедой. Взять хоть оборотней, которых видели по болотам, у порогов в среднем течении Мутной, и ползёт из уст в уста упорный слушок, будто не иначе как Рюриковы волхвы вызвали их своим чародейством – напускать на непокорных новогородцев…
Твердята встряхнулся, запрещая себе думать о чёрном. Не с такими мыслями едут на праздничный пир, да ещё собираясь речь перед светлым князем держать… Да, а пир-то будет не как в прежние времена – в прадедовской гриднице, до которой из прадедовского же дома три шага и ступить… Теперь – в сложенной на излёте тепла дружинной избе, где хорошо ещё если с крыши не закапает, и с порога на порог не перешагнёшь, полторы версты ехать из дому чудского старейшины, зиму скоротать пригласившего… Да не по вымощенной крепким горбылём ладожской улице – хлябями…
Но всё же ехал Твердята, понукал коня под низким безрадостным небом, словно навсегда позабывшем весёлые солнечные рассветы, и ехали за ним два неразлучных дружка – сын, Искра, и молодой Харальд. А позади них – Харальдов «дядька», Эгиль, про которого тоже болтали неутешительное: будто временами превращался в кого-то, в медведя, в волка ли…
Кремль в Новом Городе был пока крохотный. Супротив ладожского – стыдобища да и только, не князю бы здесь обитать, а самой обычной заставе, вроде той, что, как донесли, собирался Рюрик уряжать на порогах. Подъехав, Твердята с неудовольствием оглядел обтаявший от снега земляной вал с частоколом. Сразу видать – делали впопыхах. Вон и глина, обожжённая для прочности кострами, кое-где уже расползлась… Ох, не стоять долго Новому Городу, не стоять… Заровняет его, как ту раскисшую кочку, и памяти не останется…
Дружинная изба тоже была невелика, но как вошёл – и на сердце чуточку полегчало. Даже вспомнилось слышанное от одного купца, пришедшего из полянской земли, из Киева города. Будто бы – в старину было дело – в одной далёкой стране стоял город, который на людской памяти не брали враги, хотя как уж старались, да и разных нашествий те края повидали немало… Так вот, пришёл в неприступный город мудрец и весьма удивился, не увидев кругом поселения никакого забрала. То есть городу вроде даже и городом зваться было неприлично. «Как же так, княже? – подступил он к правителю. – Сколько осаждали, ни разу не брали на щит, а у тебя и стены-то…» Князь в ответ вывел в поле дружину. «Вот, – сказал мудрецу, – моя стена нерушимая, забрало неодолимое…»
Невелика и тесна была дружинная изба у князя Вадима, и дым ходил волнами прямо по головам, но зато что за витязи сидели по лавкам!.. Всех Твердята знал, иных драл за ухо, пока сопливыми в детских бегали, с иными вместе воинские премудрости постигал, когда сам был мальчишкой. И сам собой забылся ненадёжный, на живую нитку спряженный тын, и оползающий лоб защитного вала. С такой-то дружиной всё что душе угодно можно добыть. И какой следует кремль, и дань славную. и золото-серебро. А вот золотом-серебром себе дружины не купишь… Так скорбеть ли о пустяках, когда самое главное есть?..
И пир собран был – от стола глаз не отвести. Не догадаешься, что голодно людям, что кое у кого уже и зубы шатаются!
– Вот это я понимаю, – одобрительно проворчал Эгиль. – У нас тоже бывает такой неурожай, что ячменя не хватает даже на пиво. Но уж когда Йоль, ни один гость не должен уйти голодным и трезвым. А иначе и дела не стоило затевать!..
Искры Твердятича при них уже не было. Ушёл к собратьям своим, отрокам, чтобы на пиру служить прославленным гридням, могучим боярам и знатным гостям – среди прочих Харальду, другу своему, и Твердиславу, родному батюшке. Годков десять назад Пенёк радовался бы и гордился, глядя на сына. А ныне ровесники Искрины многие сами уже были кметями, случись большое немирье – городскую рать в бой станут водить. А Искра? И ведь справный вроде бы парень, вот что обидно-то…
