…Над пропастью пылал закат багряный…Вздымалась пеной пьяная волна,И розовели белые кО-ш-ш-шшшш-та-ны,И леденела желтая лу-Уу-ууу-на…а,
– пропев сие, Антон Павлович запечатал куплет в майк-ворд, сохранил и пошел Машей с клетки с7-с6.
Маша Кукушкина не знала, что ею пошли. Если бы ее спросили, сама ли она идет или за нее кто-то ходит, Кукушкина просто покрутила бы хорошеньким пальчиком у хорошенького русого завитка.
Маша шла, накинув на плечи легкий оранжевый шарф, цокая лакированными каблучками по асфальту вечерней набережной.
Река, точно огромная золотая рыба, мерцала чешуей электрического и небесного освещения. В реке плавилось апельсиновое солнце. Из реки со стороны Крылатского моста всплывал тоненькой льдинкой месяц.
– «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы…» – шептала сама себе Маша, хотя в ее руках была одна длинная, колючая, поникшая темно-лиловая роза, подаренная Карпом. Но роза тоже была какой-то тревожной. Царапалась, и Маша остановилась и выкинула розу в реку.
Река приняла розу и понесла, укачивая, в направлении Крылатского. Это тоже показалось Маше красиво и тревожно.
«Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась…»
Маша действительно чуть прошла, правда не по Тверской, а еще чуть вперед по набережной, к автобусной остановке. И обернулась на розу. Ее уже не было видно.
«Нравятся ли вам мои цветы?..
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно…»
– «Совершенно неожиданно, понял…» — как заклинание повторила Маша, и тут в самом деле совершенно неожиданно подул ветер.
Антон Павлович надул толстые щеки и подул на Машу.
Машин оранжевый шарфик птицей вспорхнул с ее плеч и помчался над тротуаром рыжим комочком.
Антон Павлович бережно приподнял Никанора и повернул мордой к Маше.
– «А я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?» – спросил Антон Павлович за Никанора.
– «Ничего я не говорю! – воскликнул Антон Павлович сам за себя и добавил: – Умоляю, дальше!»
Никанор протянул Кукушкиной шарф. Кукушкина удивленно улыбнулась.
– Дальше… Дальше! – потирая над доской руки и мстительно поглядывая на Карпова, шептал Антон Павлович.
«…И грянул гром, и разверзлись хляби небесные, и, лопаясь мыльными пузырями, неумолимые грязевые потоки устремились вниз по проспектам к канализационным отверстиям, сметая все на своем пути, обращая в дождь скамейки и липы, мусорные вазы и автомобили, ржавые горбы гаражных товариществ, продуктовые палатки и пешеходов. Их зонтики. Светофоры, тротуары, круглосуточный магазин „Полтушка“, подземные переходы и фонари… Все, все кругом обращая в дождь…» – быстро стучал Антон Павлович. Текст шел к нему свежий, летящий, точно разбуженный юной пиратской дерзостью предреченной Антоном Павловичем новой майской грозы.
«…Желтозубые молнии, как фантастические крылья огромных горгулий, пронзали космический купол, треснувший над уснувшим городом…»
Антон Павлович поморщился от удовольствия и продолжил:
«…И в этом аду наставшая кромешная тьма кружила красавицу секретаршу Машу Кукушкину, ее оранжевый шарфик и насквозь промокшего Никанора.
Над перекрестившимися путями их полыхнула майская молния, с рокотом грохотнуло и как следует треснуло…»
В этом месте Антон Павлович оторвал пальцы от кнопок и хлопнул над доской ладошами.
«…Маша взвизгнула, и в ослепительной фотографической вспышке атмосферного явления Никанор разглядел в черных Кукушкиных зрачках два своих отражения. Спецкор мелькнул в Машиных зрачках и погас».
«И погас», – дописал Антон Павлович, после чего удовлетворенно откинулся на спинку кресла, протянув пальцы вперед, пошевелил ими, разминая, встал и неторопливо, посмеиваясь в подбородки, подошел к окну.
Толстый, неторопливый, как гусеница, палец Антона Павловича задумчиво провожал бегущие по стеклу капли. Капли, бегущие с внутренней, запотелой стороны окна дома № 13-бис по улице Героев.
Никанор беспомощно огляделся. Со всех сторон окружила их с Машей колодезная, глубокая и гулкая тьма.
Обессиленная молния уже едва осветила Машино лицо, а Никанор хотел его видеть.
По призрачному лицу Маши Кукушкиной почерневшими локонами стекала тьма…
